– Я ухожу, – а кто бы, Машутка, сомневался, ты должна была это сделать.
– Правильно. А куда, если не секрет? – это вопрос простой вежливости, а не искреннего интереса.
– Помнишь, – она обратилась ко мне на "ты" – это знак, – я вырезала разное из журналов, подрисовывала. А ты еще над этим глумился? – в ее глазах искорки победительницы, я улыбаюсь и подбадриваю ее к дальнейшему рассказу. – Ну так вот… – пауза необходимая, – меня признали самым модным модельером города!
– Да ну?
– На время, конечно. Но не может же модельер работать секретаршей.
– Никогда такого не было и быть не может! Увольняю тебя с выходным пособием.
Она захватила мою голову в тиски своих ладошек и седлала контрольный поцелуй в лоб. Помаду сейчас делать умеют – я потом посмотрел: совершенно ничего не отпечаталось, никаких следов разврата. Дальше она провела ладошками по своему платью, разглаживая невидимые мне складки и обрисовывая ужасно знакомые мне выпуклости.
– Вот такой вот модельер.
Я выдохнул воздух. Получилось похожим на уф-ф-ф.
– Ах да, тебе еще Лера звонила. Оставила номер.
Я понял: это действительно всё. Мы с Машуткой разошлись гораздо дальше, чем могут отплыть друг от друга в море корабли. Но все-таки между нами встал риф последнего вопроса. Прежде чем уйти насовсем, она спросила:
– А почему ты меня взял? Только из-за внешности?
– Да ты что! Машутка… нет, конечно, и из-за нее тоже. Но я же плохой, а ты душевная, вот чудовище и потянулась к свету белому, к красоте и доброте… – мог бы я сказать, а сказал совсем другое:
– Какая внешность, Машутка, только из-за волос.
– Сволочь!
– Местами.
И хлопнула дверь. И наши траверзы с Машуткой больше не совпадали. Пусть я и не морской волк (или волчонок), но некоторые термины шпангоутского характера в башке засели крепко – а все детство, со своей патологической страстью у мальчишек к бригантинам и прочим парусникам.
Смотрю в окно. Часами. Пытаюсь определить: есть ли в занавесе дырки. В театре ведь так бывает: моль проест, или из пистолета выстрелят в дурного актера, или актер пьяный не по роле, а по жизни, бычком прожжет. В театре всякое бывает. И в жизни должно нечто похожее иметься. Но занавес жизненный так серьезно сделан, что незаметен – как ни присматривайся! Машинки туда-сюда шустрят, пешеходы помедленнее чапают, но тоже сюда-туда. Настолько схема ловко отработана, что и не понять: где начало, где конец декорации. А ведь они есть. Не могут не быть. Иначе нелепо. Но как только я ни всматривался, как ни замедлял дыхание, как ни ловил зрачками щели между нарисованными складками, так и не смог раскусить занавес. И еще я пытался найти себя в ребусе. Когда мой выход? Где тот момент и те слова, что я должен произнести. Чтобы было вовремя (не раньше и не позже!) И кому? И для кого? Ну не для себя же. Ибо нелепо. Столько раз я мог в последней истории всё бросить и что-то найти там, за занавесом. Но ведь не этого от меня хотели. Ибо нелепо. Оконное стекло темнело и превращалось в зеркало. И я видел в нем глаза. Не те глаза. Эту плоть надо было сорвать, как в известном фильме машина сдирает с себя кожу как бы человеческую, чтобы показать свою ложность. Но стриптиз танцуют для кого-то. Рассечь, рассечь себя и выбраться. Или полоснуть по занавесу. Только где он и с какой стороны по отношению к нему я? На меня смотрели глаза и в них не было ответа. Нелепо. Труп мелкого злодея улыбнулся сам себе. И выбил стекло. Двумя ударами, ибо двойной стеклопакет требовал двойного усилия. И ветер растрепал волосы, и пахнуло выхлопными газами, но мысли лишь заострились и пробили виски. Я ни хрена не знаю! Не знаю даже того, насколько именно хреново не знаю того, что ни хрена не знаю! По телефону не звонил и стекла не вставил. А кровь высохла сама. Насколько все же мы теплокровные совершеннее неорганики, мы что-то можем с собой сделать. Опускаю горизонт до асфальта, там блестят осколки, и ни одного живого взгляда, способного отразить мой, ответить сигналом помощи, на сигнал бедствия. Я открыл ящик и проверил содержимое. И переложил. Завтра. Или-или. Или оно мне пригодится, или я пригожусь ему. Или опять буду слушать тишину и смотреть на занавес. Ведь для укола необходима решимость, а для решимости воля, а где ее взять, если прежней злодейской уж нет, а новая еще не родилась, не сделала ни одного вздоха, еще не агукает, зараза. Но колыбелька для нее есть – бумажка с цифирьками. Как все же человеку трудно без бумажки, и как только мы жили в раю, без письменности? Золотой век без документа с печатью, подтверждающего, что век золотой. Нелепо. А я? От одной бумаженции сбежал и не принял ее в гости, другую боюсь принять. Цифры на бумажке написаны красивым почерком и он отразился в моем мозгу и выжег извилины. Номер я запомнил. Но когда мой номер на арене цирка?