Ответил на письмо Марье Васильевне сержант Георгий Захаров. Спасибо, мол, за теплую весточку, только хотелось бы поподробнее узнать, с кем имею честь… Хотя тут же сержант добавлял, что и так ясно себе представляет Машеньку. «Лет девятнадцати от роду, стройная, как все ленинградки, голубоглазая и вообще красивая». Подписался он: «Геша».
Марья Васильевна решила не разочаровывать романтичного Гешу. Сообщила, что он угадал и возраст ее, и стройность фигуры, и даже цвет глаз. А насчет красоты ей трудно определить — при встрече сам убедится.
Короче говоря, влюбился наш сержант заочно в свою Машу. Писал ей часто, сообщал о боевых успехах. Получал ответы, еще больше разжигавшие его любопытство и нетерпение, — Марья Васильевна не зря слыла шутницей. А однажды, после того как группа Георгия Захарова взяла «языка», получил сержант однодневный отпуск в Ленинград.
…На громкий стук открыла ему дверь высокая старуха, закутанная в огромный платок.
— Сержант Захаров! — четко отрапортовал он. — Здравия желаю, бабуся! Хотел бы повидать Машеньку. Переписываемся мы, видите ли, с ней. Заочно, так сказать, знакомы.
Женщина внимательно посмотрела на гостя.
— Как же, знаю, слыхала. Только ушла она, милый, куда-то. Вот жалеть-то будет!
— Может, скоро вернется? Всего только часок в моем распоряжении. Разрешите подождать.
Весь этот час беседовал сержант с Марьей Васильевной. По его просьбе она подробно рассказала ему о Маше, о ее неземной красоте, чудесном характере.
Так и не дождался романтик возвращения девушки и уехал сильно огорченный. А в первом же письме Марья Васильевна повинилась Геше во всем. Просила простить ее за неудачную шутку.
Целый месяц молчал сержант Захаров. Переживал, видно. Но потом все-таки прибыло от него письмецо. Начиналось оно так: «Дорогая моя бабуся Маша…»
А в ответ полетело: «Родной ты мой внучонок Гешенька…»
Переписка продолжалась.
Было в арсенале защитников Ленинграда одно сверхсекретное оружие, которое совершенно не учли фашисты. Не причислишь его ни к холодному, ни к огнестрельному, — казалось бы, не колет и не стреляет, не взрывается, осколков не имеет. Но точно разило оно врагов, придавало силы, помогало выстоять.
Оружие это особого свойства — улыбка. Да, да, и улыбка — оружие. Еще какое!
В осажденном Ленинграде нередко звучало острое и меткое словцо, бытовала веселая притча, рождались зубастые пословицы и поговорки. Вроде таких: «Спешил фриц в «Асторию»[2], а влип в историю», «В Шпрее[3] купался — в Неве утоп».
Перелистываешь фронтовые блокноты тех дней, и оживают записи одна за другой.
«— Слыхали? Гитлер-то шлет под Ленинград эшелон за эшелоном. И всё венские стулья, венские стулья…
— С чего бы?
— Очень уж долго войско фашистское стоит на одном месте. Утомилось…»
Это анекдот, родился он в блокадном Ленинграде. Ленинградцы умели шутить едко и метко.
Был анекдот и о том, что в лучшем берлинском ресторане в день рождения Гитлера подавали особо наваристый суп. Ведь варили его из того самого белого коня, на котором фюрер собирался въехать на Дворцовую площадь.
А однажды мне сообщили, что в тылу у фашистов большие перемены. Там теперь зубы через нос удаляют, потому что гестапо не позволяет никому рта раскрыть.
Многие остроты были связаны с едой, вернее, с отсутствием еды. Представьте себе, голодные люди шутят:.
— Кто сказал, что у меня с питанием не клеится. Я только что съел кисель, сваренный из столярного клея и крахмальных воротничков. Отлично клеится.
Или:
— Жив будет ваш муж и без мяса. Теперь даже тигр в зоологическом саду стал вегетарианцем.
Баклажанную икру называли «блокадной паюсной», черные, как южная ночь, макароны — «мурашками». С самым серьезным видом произносили вдруг такую «довоенную» фразу: «У меня что-то сегодня нет аппетита». Это вызывало общее оживление.
Улыбка бодрила, прибавляла оптимизма. С шуткой становилось веселее, теплее и даже не так голодно.
— Живем временно с немцами на одной улице, — говорили жители Нарвской заставы.
«Жди меня — и я вернусь» — называли единственный трамвайный вагон, бегавший от Нарвских ворот к Кировскому заводу.
Кто-то прикрепил на парадном объявление:
«Уходя из дому, не забудь потушить зажигательную бомбу».