Потом смастерил ветрянку-вертушку с двумя «мальчиками-болванчиками». Когда дул ветер, вертушка начинала быстро крутиться и с помощью ниточной передачи вращала колесико, к которому хитро были прикреплены болванчики, вырезанные из дерева. Они начинали часто-часто кланяться друг другу и, если смотреть снизу, казалось, будто норовили стукнуться лбами.
В наш дом, как и во все дома поселка, приходили немецкие солдаты, проверяли документы.
— Погодите, придет ваше время, — сказал после одной такой проверки дядя Вася.
Иногда он брал лукошко и уходил в лес за колосовиками. Но возвращался без грибов. Запирался в боковую тесную комнатку, заваленную всякой рухлядью, и что-то там мастерил.
Однажды я лежал с закрытыми глазами. Бабушка и дядя, наверное, думали, что я сплю, и тихонько переговаривались. Он дважды произнес тогда непонятные для меня слова: «Орудийный замок… Все дело в нем. Потому и пушка мертвая…»
Лишь спустя некоторое время я узнал, что в лесу, почти посреди болота, была припрятана небольшая пушка и ящик снарядов и что артиллерийский техник Василий Привалов по заданию командования перешел линию фронта, чтобы отремонтировать эту пушку и обстрелять станцию.
Помню, однажды утром дядя Вася прощался с бабушкой и со мной. Бабушку он расцеловал, а меня похлопал по плечу и широкой своей ладонью растрепал волосы на макушке.
Бабушка после его ухода была печальна. Она сидела у окна, вздыхала и что-то шептала про себя, к чему-то настороженно прислушивалась и все поглядывала на железнодорожную насыпь и на станцию.
Я сел с нею рядом и тоже стал смотреть: то в окно, то на бабушку.
Лицо у нее в это утро было очень-очень старое.
У станционного желтого дома медленно расхаживал часовой в каске и с автоматом. Было очень тихо — ни одна ветка на деревьях не шевелилась.
Вскоре к станции крадучись, без гудка, подошел поезд. Наверное, оттого крадучись, что фронт был недалеко. Пушки грохотали где-то за лесом, в стороне Ленинграда, как будто там начиналась и никак не могла разразиться гроза. От нечего делать я пересчитал вагоны. Их оказалось тридцать четыре. В центре состава две платформы были похожи на квадратные стога. На них зелеными кубиками лежало прессованное сено.
— Ишь даже сено везут! — удивилась бабушка. — Значит, зиму собираются тут быть, проклятые!..
И вдруг в тишине разнесся какой-то странный звук. Будто что-то очень сильно лопнуло в лесу. Бабушка даже подскочила, и руки у нее затряслись. Недалеко от станционного здания, у телеграфного столба, высоко взметнулась пыль и песок. Часовой, ходивший вдоль тускло поблескивавших рельсов, кинулся прочь и залег в канаву. Оттуда торчал лишь его зеленый стальной затылок.
Паровоз торопливо дернулся, звонко стукнулись буфера вагонов.
В лесу опять бабахнуло. Перед самым паровозом, словно преграждая ему путь, поднялся белый столб дыма.
Только сейчас я понял, что это рвутся снаряды.
Через минуту несколько кубиков сена вдруг разлетелись клочьями, а платформа, на которой они лежали, сильно качнулась.
Я увидел, как из сена потянулся дымок, а потом вспыхнуло пламя, стремительно охватив весь огромный стог.
К станции из поселка бежали немецкие солдаты. Некоторые из них на ходу подпоясывались, застегивались.
Лицо у бабушки посветлело, морщинки разгладились, она сразу как бы помолодела.
— Слава те, господи… — прошептала она.
Сухое сено горело яростно. Скоро громадным факелом запылала вторая платформа. Потом огонь пошел прыгать с вагона на вагон. Из паровозной кабины выскочили машинисты и кинулись в разные стороны.
Состав заволокло густым дымом.. Стало плохо видно, где что горит. Казалось, горело все разом. Солдаты метались в дыму, что-то кричали.
Вдруг один из вагонов ярко осветился, от него веером посыпались бело-красные хлопья искр — и страшнейший удар обрушился на поселок. Мы с бабушкой очутились на полу. Из окон с треском и звоном вылетели стекла.
— Не подымай головы, — сказала бабушка. — Снаряды рвутся.
Больше такого страшного взрыва не было. Но и от тех, которые раздавались каждую минуту, весь наш дом вздрагивал. Я боялся, что он вовсе развалится. Осколком скосило макушку у столетней ели, и она зеленым парашютом слетела на землю.
— Лежи, лежи, — повторяла бабушка, и мы теснее прижимались к полу, засыпанному осколками стекол.
Пожарище бушевал на железной дороге до глубокой ночи, пока вагоны не превратились в черные железные скелеты…