Выбрать главу

Там, на вокзале, потом сидя в быстро мчащейся машине, Михаил Петрович пытался получше разглядеть город и, конечно же, ничего не разглядел. Оставшись в просторном номере новой гостиницы один, он нетерпеливо шагнул к широкому окну.

Отсюда, с пятого этажа, нижняя, подгорная, часть города - с разноцветной мозаикой крыш и домов, повитая вдали сизой дымкой, - была видна как на ладони. Прямо против гостиницы лежал небольшой, даже сейчас, в серую осеннюю пору, какой-то удивительно нарядный и легкий сквер - с красными, молотым кирпичом покрытыми дорожками, с ровными квадратами клумб и стайкой ярко окрашенных изящных светильников. Михаил Петрович готов был поклясться, что раньше сквера тут не было; в памяти смутно возникали, колеблясь и тут же исчезая, какието лабазы и маленькие, словна слепленные домншки; действительно ли стояли они тут прежде, поручиться Михаил Петрович уже не мог. Не мог прежде всего потому, что взор и мысль спешили уже дальше.

Ну что ж, теперь можно было не обманывать себя. С той минуты, когда пришло это взбудоражившее память и сердце приглашение, Михаила Петровича, хотя он и не признавался себе, не покидало внятно растущее желание; может быть, оно, это желание, и придало поездке такую остроту и притягательность.

Вот прямо сейчас, не откладывая, он и пойдет туда.

Конечно, трудно рассчитывать на чудо, - разве не чудо надеяться найти человека, не зная даже, жив ли он, да вдобавок еще искать в том самом доме, в котором человек этот жил сорок лет назад?.. В памяти сохранился четкий снимок деревянного флигелька внутри квартала и название улицы, на которой он стоял, - Нагорная... И все-таки, очевидно, в иные минуты жизни нужно надеяться на чудо.

Выйдя из гостиницы, Михаил Петрович второй раз за сегодняшний день попытался вспомнить, что было на ее месте в прошлом. Впрочем, все это на потом, на завтра, на послезавтра, когда, освободившись ото всех обязанностей, он обойдет весь город...

Центральная магистраль, если не считать певуче играющих проводами троллейбусов и бегущих в гору коричневых молодых лип, изменилась мало, Михаил Петрович без труда узнавал ее даже в пестром праздничном наряде.

Уверенно, радуясь этой уверенности, он прошел два квартала, повернул направо, не замечая, что прибавил шаг.

Сейчас еще раз свернуть направо, и начнется улица, которая называлась раньше Нагорной...

На углу Михаил Петрович поднял голову и тихонько рассмеялся. На синем продолговатом трафарете белой эмалью было написано давнее-предавнее название: Нагорная!

Теперь несколько домов вниз, широкие, всегда настежь открытые ворота, и за ними, в самом конце необъятного двора, - деревянный двухэтажный флигелек. Футы, как заколотилось сердце!..

Минуту передохнув, Михаил Петрович миновал четыре домика с палисадниками, со вкопанными у калиток скамеечками и в растерянности остановился.

Дальше, до самого конца квартала, высился огромный пятиэтажный дом, облицованный белым кирпичом.

- Да-а!..

Михаил Петрович растерянно разглядывал ряды веселых разноцветных балкончиков на верхних этажах и широкне, густо замазанные мелом окна - на первом. Ну что же, этого и следовало ожидать...

Понимая наивность своей затеи и не в состоянии справиться с досадой, к которой отчетливо примешивалась горечь, Михаил Петрович не обратил внимания, что в обход дома, прямо по россыпям строительного мусора и битого кирпича, идет хорошо утоптанная тропка. Заметил он ее лишь тогда, когда из-за угла, окинув незнакомого человека равнодушным взглядом, вышла немолодая женщина с красной хозяйственной сумкой в руке. От женщины, когда она прошла мимо, пахнуло какими-то духами.

Еще не зная зачем, Михаил Петрович двинулся по тропке, свернул за угол: в глубине двора, стыдливо спрятавшись за пятиэтажным красавцем, достаивал свой век деревянный двухэтажный флигелек.

Боже, но какой же он старый! Подслеповатые оконца первого этажа почти наполовину вросли в землю, ржавая водосточная труба разошлась на стыках, и даже крестовина телевизионной антенны на темной прогнувшейся крыше воспринималась не как деталь современности, а как некий скорбный знак, венчающий ушедшее... Как бы дополняя этот общий темный фон, против входа торчал косо срезанный, прочерневший от времени дуплистый пень. "Ветла! пронеслось в голове у Михаила Петровича. - А ведь какая же она высокая и тенистая была!.."

Человек с отлично натренированным дыханием, Михаил Петрович почувствовал вдруг странную одышку, сердце у него тихонько заныло - может быть, в смутном ожидании чего-то грустного и непоправимого...

- Можно, можно! - в ответ на стук почти тотчас донесся приглушенный голос; обшитая потрескавшейся клеенкой дверь раскрылась.

Пожилая женщина в белом платочке, из-под которого виднелись рыжеватые с проседью волосы, и в коричневой вязаной кофте, надетой поверх платья, смотрела на Михаила Петровича с легким удивлением. Раньше она была тоненькая, с тяжелыми темными косами, словно оттягивающими назад голову, и чаще всего в своем любимом наряде: в белой шуршащей кофточке, в длинной черной юбке и высоких шнурованных ботинках на твердых, дробно постукивающих каблуках.

- Таня... Татьяна Андреевна...

В ту весну, перед отъездом, Михаил зачастил сюда, - нет, считалось, не к ней, а к ее отцу, дяде Андрею, и, пока тот, держа во рту гвоздики и что-то мурлыча, не впервой латал его ботинки, Михаил разговаривал с Татьяной.

Она была побойчее и поученее его, - только окончив девятилетку, собиралась поступать в педагогическое училище, - и каждый раз показывала Михаилу какую-нибудь новую книжку. Он бережно листал страницы успевшими уже затвердеть от металла пальцами и, переставая дышать, ловил на своей шее теплое дыхание девушки. Если в такое мгновение она спрашивала его о чем-нибудь, он отвечал явно невпопад, - серые глаза Татьяны озорно и ласково смеялись... В день отъезда дядя Андрей в последний раз, на дорогу, залатал Мишкины ботинки - на них после этого от прежних остались одни дырки для шнурков, - Татьяна проводила его на крыльцо.

- Едешь, значит? - негромко спросила она, серые ее глаза в этот раз не смеялись.

- Еду.

- А назад приедешь?

- Что ж не приехать, - беспечно ответил Михаил, - Чай, не вековать же там...

В Москве он часто вспоминал ее, несколько раз порывался написать письмо, и всегда его что-то останавливало. "Больно я ей нужен, тюха такой!" - ругал он себя за нерешительность. Думал о ней много позже, обзаведясь уже новыми друзьями и начав учиться петь. "Ничего ведь между нами и сказано не было", - испытывая временами необъяснимую душевную неловкость, размышлял он, не догадываясь, кажется, что теперь уже ищет каких-то оправданий... В последний раз, затосковав и чуть было не решив вернуться в Пригорск, Михаил думал о ней вскоре после женитьбы на молоденькой и бесталанной певичке.

На худенькой, с лучистыми глазами девчушке, оказавшейся чудесным человеком, с которой Михаил Петрович вырастил детей, знал счастье и вместе доживает долгую жизнь, ни о чем не жалея... Если говорить точнее, помнил Михаил Петрович Татьяну всегда. Но потом, после какого-то душевного перелома, о ней думалось уже иначе, по-другому, - так, верно, думаем мы обо всем, что связано с юностью или, еще точнее, - о самой юности: улыбаясь, немножко грустя и понимая, что она не возвращается...

...Все это, то ослепительно вспыхивая, то расплываясь, теряя краски, пронеслось в затуманившихся на секунду глазах Михаила Петровича, пока пожилая женщина в белом платочке и вязаной коричневой кофте смотрела на него. Он шел к ней, хотел ее видеть и сразу узнал. Она не ждала, не предполагала, что это может быть он, и, не узнавая, рассматривала его со спокойным любопытством.

- Правильно - Татьяна Андреевна... А вас не знаю что-то. Да вы проходите, пожалуйста.

- Я Михаил, - не трогаясь с места, сказал Михаил Петрович.

Какое-то мгновение серые, в мягких мешочках глаза женщины смотрели с прежним любопытством, - нужно время, чтобы перенестись на сорок лет назад, - потом вдруг засияли так неудержимо, так чисто, что Михаил Петрович, не услышав еще ни одного слова, понял: все эти годы она также помнила о нем. Он мог поклясться, что эту секунду, нет - десятую долю секунды, как при впышке молнии, на него смотрели молодые и прекрасные глаза прежней Тани...