— Бабу-уся, — быстро вошла в комнату Инна, — ты опять меня расхваливаешь?
Она села за стол, улыбнулась Феде и неожиданно просто спросила:
— Как вас зовут?
Он ответил и чего-то смутился, поспешно взяв стакан с чаем, принялся громко помешивать ложечкой.
— А вы сахар забыли положить, — заметила Инна и засмеялась.
— Разве? — Федя еще больше смутился и теперь уже решительно не отваживался поднимать глаза на внучку Прасковьи Ильиничны...
Весь вечер он не мог забыть об Инне и еще несколько дней помнил о ней, помнил ее быстрые смешливые глаза, голос ее и пышные волосы вокруг по-детски мягкого лица.
III
Прошло два года. Федор их не заметил. Они просочились, как песок между пальцев на том пляже, где он впервые поцеловал Любочку Никитину. Теперь Федор сидел за столом Лидии Ивановны, вышедшей на пенсию, далеко от окна и той шумной возни, которую затевали во дворе ребятишки. Он сидел, глубоко погрузившись в бумаги, на которых бесконечными столбцами чередовались цифры, перекрученные на арифмометре в проценты и из процентов превращающиеся в рубли чьих-то зарплат, месячных, квартальных и годовых премий. Цифры и проценты, что Федор чувствовал, постепенно затягивали его в свой мистический мир, совершенно не похожий на весь остальной мир, уже временами казалось ему, что вначале была цифра, а потом уже человек. И, может быть, поэтому он не услышал селектор, механическим голосом потребовавший его к начальству.
— Федор, — окликнула Люба, — тебя Грушин вызывает.
Он оторвался от бумаг, хмуро посмотрел на Любу и пошел к Грушину. Вернувшись через десять минут, Федор принялся рыться в столе, сердито выдвигая и с треском захлопывая ящики.
— В чем дело? — удивилась Люба.
— Списки, — пробурчал Федор, — где избирательские списки?
— У меня, — ответила Люба. В твоем бывшем столе.
— Найди их мне.
— Зачем?
— Надо идти проверять.
Люба нашла списки и, протягивая их Федору, с неудовольствием сказала:
— Но ты ведь уже ходил в прошлый раз?
— Грушин говорит, что Кальская ходила двадцать лет подряд, — хмуро ответил Федор, забирая список.
— А как же Нина с Виктором? — поджала губы Люба. — Они ведь будут ждать.
— Подождут и перестанут, — небрежно ответил Федор.
— В таком случае надо было не договариваться. Незачем подводить людей.
— Я что же, — напрягся голосом Федор, — по-твоему, специально напросился списки проверять?
— Мог бы отказаться, — махнула рукой Люба.
— Вот когда тебе скажут, ты и откажешься.
Федор побледнел и, торопливо вырвав папиросу из пачки, пошел в курилку.
— И откажусь! — крикнула вслед Люба, просыпав на полные щеки две злые слезинки.
IV
Раздраженный, темно думающий о своей жизни, Федор Землянский нажал кнопку электрического звонка, потом еще и еще раз. За дверью послышался шум, что-то там упало, потом щелкнул замок, и перед Федором возникла Инна. Он сразу же вспомнил и узнал ее, хотя за прошедшие два года она никогда не беспокоила его памяти, никогда не встречалась и вообще как бы не существовала в природе. Конечно, она изменилась, стала взрослее, увереннее и серьезней смотрела на него, но и каким-то образом оставалась прежней, шестнадцатилетней внучкой Прасковьи Ильиничны. «А вы сахар забыли положить»,— вспомнилось Федору, и эта память неожиданной грустью отозвалась в нем.
— А я вас узнала, — мягко улыбнулась Инна. — Два года назад вы приходили со списком избирателей.
— Я и теперь с этим же списком. — Федору было приятно, что она узнала его, запомнила с той давней поры, с тех памятных для него дней.
— Проходите, — пригласила Инна, — только у нас беспорядок: уезжаю завтра со студенческим отрядом.
— Это ничего, — перешагнул Федор порог, — это нам знакомо. Когда-то и я ездил. Почти каждое лето.
— А я вот в первый раз еду. Присаживайтесь. Чаю хотите?
— Спасибо. — Федор сел в кресло и огляделся. — А где же Прасковья Ильинична?
— Сейчас придет. — Инна села напротив и вновь улыбнулась Федору. — К соседке зачем-то пошла. Может быть, музыку включить?' Вы любите Баха?
Федор Баха не любил. Но он был согласен слушать кого угодно, лишь бы мерцали напротив ее спокойно-внимательные глаза, которые, казалось, так зачаровывающе могли смотреть только на него, Федора Землянского. Он знал, чувствовал, что эта минута в его жизни какая-то особенная, что таких минут больше не будет, проживи он хоть тысячу лет, но чем именно особенная, в чем тут дело — понять не мог, поэтому ему было еще более хорошо и тревожно. Казалось, он знает Инну всегда, знает такой вот понятно-приветливой и таинственной одновременно, как понятна и таинственна для нас жизнь и смерть, небо и земля, встреча и разлука. «Почему я никогда не вспоминал о ней? — тоскливо подумал Федор. — Ни разу не вспомнил. А она была совсем рядом, в соседнем подъезде. Стоило лишь захотеть и... А они ведь приглашали меня заходить. Почему я ни разу не зашел? Просто так. Послушать Баха...»
Бах вошел в комнату, и Федор поразился его величию и гневу, который обрушился на него, быть может, за то, что он не приходил раньше и не слушал Великого Композитора.
— Вам не скучно? — Ее лицо и ее дыхание были у самой его головы.
— Н-нет, — с трудом выдавил Федор.
— А я в вас влюбилась тогда, — нахмурилась Инна.— Конечно, это было детство, но все-таки... Я часто подсматривала, как вы приходите на работу и как уходите. Вот из этого окна. Потом вы стали ходить вдвоем... Почему вы такой мрачный?
— Я? — Федор с усилием улыбнулся. — Нет... Мне хорошо у вас.
— В следующий раз вы вновь придете через два года?
Федор встал и подошел к окну. Он боялся и дальше сидеть так вот лицом к лицу с Инной, видеть ее глаза, мягко текущие на плечи волосы, слышать ее голос и дыхание, но больше всего он боялся самого себя. Боялся странного желания поднять Инну на руки, ощутить ее вес, запах, тепло...
— Когда вы вернетесь? — глухо спросил Федор.
— В сентябре, — тихо ответила Инна, и ее голос, укутанный легкой печалью, более всего взволновал Федора. Он слышал, как подошла она и замерла у него за спиной, он чувствовал ее взгляд и дыхание и, медленно повернувшись, обнял ее за плечи, задыхаясь от подступающего чувства ее горячего тела.
— Нет, не-ет, не-е-ет, — прошептала Инна, слабо упираясь в его грудь руками, и еще раз повторила: — Не-е-ет.
— Извините. — Федор с трудом отпустил ее и вновь отвернулся к окну, чувствуя обиду, и боль, и грусть от невозможности еще одного прикосновения к ней. — Ради бога, извините...