Я долго следил за игрой влюбленных птиц. Снял с шеи бинокль, глядел в синюю лазурь неба и завидовал их игре. Потом пошел дальше по гребню.
Прошел седловину так же крадучись. Я ходил здесь и зимой и осенью и помнил, как выглядят эти леса в те времена года. У меня было там местечко, отведенное для отдыха. На одной полянке с кривым дубком. Ствол его напоминал перевернутую букву «Ч», и я сидел на нем, как на стуле. Осенью я видел здесь самца серны. Он был комолый, так как только что скинул рога. Мне очень хотелось снова увидеть его.
Когда я сел на дубок, был полдень и солнце уже начало припекать. Лес застыл. Тени в оврагах исчезли, исчез и утренний туман на вершинах. В это время дня я всегда испытывал легкую грусть, так же как по вечерам, когда солнце заходит за лес и на горизонте остается лиловое пятно, словно пепел под дотлевающими углями. Я думал тогда о тех, кто в городе. В такие вечера капитан Негро тоже грустил; даже Алчо переставал щипать траву на поляне, поднимал голову и погружался в раздумье.
Видимо, я сидел на дубке довольно долго. От утра уже ничего не осталось. Солнечные лучи проникали в лес повсюду. Они выпили всю росу, и в их трезвом освещении лес стал совсем обыкновенным. Зажужжали вокруг большие мухи. Зажужжит муха, сядет на лист, начнет тереть крылышки своими длинными, страшными, косматыми ногами, а потом застынет, блаженно разомлев от солнца».
Я встал, закинул ружье за плечо и стал красться дальше.
«Неужели я не увижу сегодня никакой дичи? Хоть бы того самца встретить…» — думал я, время от времени останавливаясь и оглядывая склоны. И я увидел его.
Он спал прямо передо мной, на южном склоне, возле пня, близ которого росли два-три молодых бука, высокие и прямые, как жерди. Место было довольно голое, лес редкий, вокруг синели пролески, и он спал среди них. Положил голову на переднюю ногу, вытянутую вперед. Новые рога его были покрыты пушком, серая зимняя шерсть на широкой спине местами вытерта.
Я вынул бинокль из-за пазухи, сел на мох и стал любоваться зверем. Как сладко спит, негодник! Солнце лило на него теплый дождь, падавший золотистыми каплями ему на тело. Он отдался спокойствию полудня, полного мира и тишины. Время от времени уши его вздрагивали — не оттого, что он улавливал какой-то внушающий тревогу шум, а оттого, что его начинал кусать какой-нибудь клещ, а ему не хотелось нарушать свою дремоту, чтоб почесаться. Внизу под ним, в долине, тихо шумела река, в воздухе стоял непрерывный упоительный стон, будто кто-то все время кричал «О-о-о», а пара канюков продолжала летать и вопить…
Я встал и пошел вниз. Я уже не высматривал дичи, но ступал еще неслышней, чтоб не нарушить шумом шагов этого сладостно томительного покоя. Мне казалось, что деревья и травы делают мне знаки молчать. Я улыбался и чувствовал гордость оттого, что мирно иду по лесу и хоть и охотник, а никого не трогаю. Не потоптал ни травинки, не вспугнул ни одной птицы, не прогневал ни одно лесное божества Только канюки все вопили, и это, сам не знаю почему, мне уже не нравилось.
Я повернул к Соленым источникам. В одном из них вода была мутная, полная прядей серовато-коричневой шерсти. Видно, только что купался олень. Следы его на черной тине напоминали следы вола. Я пошел дальше, вниз по течению реки. Долина сузилась. По обоим берегам стояли густые молодые леса. От них шел особенный дух, каким пахнет лес на солнечном припеке. Ружье висело у меня на плече, а птицы продолжали канючить где-то поблизости. Я вышел из теснины. Долина снова расширилась, обнаружив красивую продолговатую поляну. Как раз в это мгновение канюки стали спускаться у меня над головой. Спускалась самка, а самец следовал за ней, и тут произошло вот что: кто-то снял ружье с моего плеча и пальнул…