Вот туман стал редеть, рассеиваться. В синеве блеснули звезды. Мы, вырвавшись из мути, попали в сказочно безмятежный мир. Сюда не достигала зыбь разбушевавшейся внизу бури. Над застывшими, словно сугробы, белыми облаками, светила полная луна. Ее голубоватый свет разливался по снежной пустыне.
Выровняв машину, я расслабила мышцы и вдохнула чуть сладковатый и прохладный, точно родниковая вода, воздух. Вот так бы лететь и больше не думать об опасности!
Ожила и Юленька.
— Я уже думала, нам крышка, — сказала она. — С мамой мысленно прощалась.
— Ничего, еще повоюем!
Радость была недолгой. Бензину в баке оставалось на десять — пятнадцать минут полета. Сумеем ли мы в такой срок найти аэродром и сесть?
— Определяйся по звездам! — приказала я штурману. Но разве могла Юленька после стольких маневров в сплошной мгле точно определить, где мы находимся?
— Мы где-то недалеко от «подскока», — сообщила она. — Пробивайся вниз.
Стараясь как можно экономней тратить горючее, я, планируя кругами, пошла на снижение.
Мы вновь попали в сырую муть, но самолет уже не болтало из стороны в сторону и меньше раскачивало. Гроза уходила, с юга лишь доносился слабый рокот грома. И молнии больше не сверкали. А нам бы пригодился их резкий, всюду проникающий свет.
Спустившись до шестисот метров, я включила мотор и стала ходить по кругу, надеясь, что нас услышат на аэродроме, дадут ракету или зажгут посадочные прожекторы.
Мы обе до рези в глазах всматривались в темную бездну и… ничего не могли разглядеть. Казалось, что тучи легли на землю.
Как быть? Бензину оставалось минуты на четыре. Я вытаскиваю ракетницу и в отчаянии стреляю вверх. Красноватый шарик чертит тонкую дугу и, словно увязнув в грязной вате, гаснет.
Мы еще немного снижаемся и вглядываемся: ответят ли нам на ракету?
Но вокруг равнодушная и непроглядная темень.
Манипулируя сектором газа, я заставила мотор то рычать, то требовательно выть. Неужели девушки не услышат наших призывов и не зажгут все огни, какие у них есть? Они же должны волноваться. По времени видно, что у нас кончается горючее!
— Как ты там, Юленька?
— Очень озябла… холодно, — ответила она.
— Попробую набрать высоту, прыгай с парашютом.
— А ты?
— Постараюсь спланировать и сесть куда придется.
— Тогда и я останусь.
— Двум рисковать нельзя. Я не прошу одолжения, а приказываю, — начальническим тоном требую я. — Понятно?
Юленька ничего не отвечает, — она обиделась. Мое сердце не должно смягчаться: незачем гибнуть обеим. Да я и за себя еще поборюсь.
Я поднялась до восьмисот метров, и здесь мотор стал давать перебои.
— Прыгай! — командую я.
Юленька копошится с парашютным ранцем. Я чувствую, что ей страшно прыгать, и подбадриваю:
— Я прыгну сразу же за тобой!
Она медленно выкарабкивается из кабины на крыло и вдруг радостно кричит:
— Вижу огонь… прямо под нами!
Я тоже замечаю два тонких лучика. И вдруг разом вспыхивает множество тусклых огней. Это аэродром, посадочная площадка!
— В кабину! — приказываю я Юленьке.
Она торопится вернуться на место, вваливается в кабину как-то боком, головой вниз.
Планируя и чуть подрабатывая чихающим мотором, я делаю заход и в последнее мгновение по знакам замечаю, что иду на посадку неправильно — с противоположной стороны. Но изменить направления уже не могу. Только бы не промазать, сесть на освещенную полосу.
Колеса коснулись земли, по фюзеляжу застучали камешки… толчок! Правое шасси обо что-то ударилось. Зазвенело стекло… «Только бы не скапотировать!» Самолет подпрыгнул козлом и, развернувшись, остановился.
Я видела, что разбит прожектор, но соскочила на землю радостной: «Жива, Дюдя не остался сиротой!»
Прибежавшие девушки принялись нас тискать и целовать, словно мы вернулись с того света.
27 августа. Неужели наступят такие времена, что мы опять будем беззаботно смеяться и веселиться? Впрочем, мы и сейчас делаем это. Стоит выдаться свободной минуте, девочки готовы пойти в пляс и запеть: они научились дорожить каждым мгновением отдыха и стремятся веселей провести его.
Как все здоровые люди, мои однополчанки хотят естественных радостей и больше всего — солнца, добрых слов, нежности и любви. Но они могут довольствоваться и малым, тем, что дает походная жизнь, и привыкли не требовать большего от нее.