В тот же вечер Ирина сообщила Наде и Тасе о происшедшем и дала им клятву, что ни при каких обстоятельствах не назовет их имен. Такую же клятву дали и они.
На другой день, сразу после ужина, всех заключенных согнали на штрафплаце, где была сооружена деревянная виселица. Полицейские с автоматами стояли полукругом. Виселицу освещали два небольших прожектора. Черные веревки с петлями качались на ветру.
Ирина с Юленькой пробились вперед.
— Ведут… ведут! — пронеслось по толпе.
Из бункера — лагерной тюрьмы — эсэсовцы вывели четырех женщин. Первой шла по ярко освещенной шлаковой дорожке Новожилова. Она чуть прихрамывала, но голову держала гордо. Руки ее были связаны за спиной. Увидев виселицу, она на миг остановилась, оглядела онемевшую толпу и, словно освобождаясь от нерешительности, шевельнула плечами и спокойно пошла дальше. За нею, спотыкаясь, шагала высокая, могучего сложения девушка. Она была без платка, босая. Волосы спадали ей на лоб, закрывали глаза. Приговоренная поминутно встряхивала головой и, наверное, ничего не видела. Лицо у нее потемнело от побоев, губы опухли. Ирина с Юленькой едва узнали в ней Дусю Колпакову.
Остальные женщины были им незнакомы. Они едва передвигали ноги.
— Ахтунг! — прокатилось по площади.
На помост поднялся офицер в черном плаще и, сверкнув очками, отрывистым голосом начал читать приговор. Ирина улавливала лишь отдельные фразы:
«Преступный сговор… бунтовщицы и саботажницы… ущерб Германии… коммунистическая пропаганда… к смерти через повешение… и впредь принимать столь же суровые меры…»
Вся площадь замерла, когда на помост ввели Новожилову. Два гестаповца схватили ее, поставили на скамейку. Один из них начал ловить петлю, качавшуюся на ветру… Новожилова отчаянным движением стряхнула с плеч руки гитлеровца и, подбежав к краю помоста, звонким голосом крикнула:
— Товарищи! Не бойтесь фашистов! Советская Армия их уже бьет на Волге. За нас отомстят!
На нее набросились, зажали рот и потащили к петле…
Толпа заволновалась. «Что она сказала?» — переспрашивали на разных языках.
Ирине хотелось крикнуть Новожиловой: «Прощай, Оля!» Но Юленька, словно поняв ее желание, крепко стиснула руку:
— Молчи… молчи, Ира!
У Ирины перехватило дух и потемнело в глазах. Она больше не видела, что делается на помосте, услышала лишь, как ахнула толпа.
Ее удержали Тася с Юленькой, увели в барак и там стали отпаивать водой.
Позже, когда Ирина успокоилась, монашки польского монастыря, ютившиеся в другом конце блока, вдруг высокими и надрывными голосами плакальщиц затянули молитву о спасении душ усопших.
Панихидная песня, бормотание старух и почти могильная тьма барака вызывали мысль о неотвратимой смерти. Казалось, что «библейки» заживо отпевают всех.
Внизу послышались всхлипывания, они нарастали… Затем, словно прорвалась плотина, рыдания заглушили молитву.
Ирина не могла больше находиться в темном бараке, — она сползла с нар, выбралась на улицу и, прижавшись к стене, несколько раз всей грудью вдохнула воздух, чтобы хоть немного успокоиться.
В феврале у всех эсэсовцев и «ауфзерок» на рукавах появились траурные повязки.
— Гитлер окачурился! — обрадовались девушки.
Ирина попросила Юленьку отыскать связную из барака Анны и разузнать, что случилось. Леукова вернулась сияющая.
— На Волге советские войска окружили и разгромили шестую армию фельдмаршала Паулюса, — сообщила Юленька. — По всей Германии объявлен траур.
В тот же вечер Ирина написала листовку, призывавшую в честь победы Советской Армии где только можно вредить нацистам. Девчата размножили листовку и, подписав ее коротким именем «Катя», распространили среди русских. Листовка, видимо, попала в руки эсэсовцев. Начались обыски и допросы.
Из барака ночью забрали Тасю Шеремет и Нюру Сегалович. Ни одна из них к утру не вернулась.
Весь день Ирина с Юленькой ходили как больные, с тревогой думая: «Какие же муки сейчас переносят Тася и Нюра?»
Ночью Большинцову разбудила Хильда Циппман.
— Одеться, — приказала она. — Вызов в политическое отделение.