Ночью Ирмхен обложила спину Ирины компрессами. Саднящий зуд стал постепенно стихать. Ирина повернулась к врачу лицом и, глядя в глаза, спросила:
— Вы давно связаны с Анной?
— Около года, но лично не приходилось встречаться. Мне передают ее поручения.
«Знает, но не встречалась. Странный ответ. Это, видимо, на тот случай, если я попрошу описать внешность Анны. Хитра!»
— А как Анне стало известно о моем поведении на допросе?
— Через связную. Я сообщила ваш номер и описала внешность.
— Но до этого вы меня не знали?
— Да, впервые услышала о вас позавчера ночью, — сказала она. — Проговорилась эсэсовка, приходившая за санитаркой. Она и сегодня справлялась о вашем состоянии. Видимо, потребуют еще раз на допрос.
— Значит, вы выполняете их приказ?
— Приказ своего сердца. Слушайте внимательней. Нам надо, чтобы дежурные эсэсовки вас считали безнадежной. Днем ни с кем не разговаривайте, делайте вид, что вы в беспамятстве. Завтра чили послезавтра вас вынесут из палаты. Не пугайтесь, если попадете в мертвецкую. Там мы сумеем обменять вас на любую заключенную, скончавшуюся в бараке.
Днем Ирине почти не пришлось притворяться. Температура оказалась ниже нормальной. Ногти на руках посинели. Она лежала пластом, отказываясь от пищи и делая вид, что ей не хватает воздуху. Порой Большинцова как бы теряла дыхание, и при этом сердце ее действительно замирало.
— Матка боска, Езус свентый… — шептала монашка.
Ирина приоткрывала глаза и, шевеля губами, словно желая что-то сказать, шарила расслабленной ладонью по одеялу, как это делали умирающие.
Дежурная сестра набрала в шприц камфары, но не решилась впрыснуть, послала за шеф-врачом.
Он пришел рассерженным, так как не имел привычки появляться в палатах до субботнего обхода. Пыхтя и отдуваясь, этот мясник взглянул на температурный листок, взял руку больной и, видимо не прощупав пульса, бросил ее.
— Камфару не применять, — сердито сказал он сестре. — И прошу меня больше не тревожить.
— Она из допрашиваемых, — пыталась оправдаться медичка.
— Выполняйте то, что приказывают.
— Простите, герр доктор.
До вечерней смены к Большинцовой никто больше не подходил.
Стали разносить ужин. Ирине очень хотелось есть, запах картофельной похлебки вызывал слюну, но, когда монашка попыталась приподнять ее голову и покормить с ложки, она застонала и закатила глаза.
Старуха сокрушенно вздохнула, перекрестилась и тут же с поразительной быстротой съела все, что принесли больной. Так, видно, поступали все сиделки.
Вскоре появилась Ирмхен. Она была озабочена:
— Они форсируют события. Вашу койку приказано освободить. Не будем ждать старшей сестры, ее нужно опередить. Я дам вам снотворного… если во время переноски проснетесь от толчков, не шевелитесь.
Ирмхен сунула Ирине в рот две таблетки и, стиснув запястье, шепнула:
— Доверьтесь… все пройдет хорошо.
Через некоторое время комната будто наполнилась сизым туманом. Туман стал клубиться, темнеть… наступило забытье, в котором Ирина все слышала, но словно сквозь сон, издалека, и не могла шевельнуться.
Над ней загудели невнятные голоса… Кто-то надавил на глазное яблоко, вывернул веко…
Позже Большинцова ощутила толчки, холодный ветер и колкие капли дождя, падавшие ей на лицо, обнаженные плечи и ноги.
Она понимала, что ее несут по улице в мертвецкую, и от этого стало страшно: «А вдруг не проснусь и не увижу больше ни Кирилла, ни Дюдю? Как они будут без меня?» Она попыталась шевельнуться, но ничего не вышло. Тогда Ирина стала убеждать себя: «Свои не допустят. Они же знают, что я не умерла».
Потом наступил покой, в котором ощущение холода не покидало ее.
Через некоторое время Большинцова почувствовала, как чьи-то руки разжали ее зубы и влили в рот жидкость, разлившуюся теплом внутри. Ее начали тормошить, трясти… А она не могла прервать оцепенения.
Только от саднящей боли Ирина открыла глаза и увидела двух женщин, торопливо одевавших ее.
— Ой, бо… больно! — простонала она.
— Тише, — сказала одна из женщин. — Вы сможете подняться?
— Попробую.
Они ей помогли встать. Но голова у Ирины закружилась, и она опять опустилась на носилки.