- Маме ни слова, - когда мы подходили к дому, голос всё-таки прорезался. Я понимала, что должна хорошо говорить и выглядеть. Хотя мой внешний вид можно списать на усталость. Уже светает.
Дома почти все спали. Повезло не наткнуться ни на кого любопытного. На диване сидел только отец и, слушая какой-то карнавальный трёп, читал свои документы при свете торшера. Выглядел он уставшим, а оттого – более старым. На лбу залегли уже морщины. Глаза то и дело расслаблялись и напрягались. В последнее время его подводило зрение. Лицо осунувшееся и немного впалое. Ему давно бы пора отдыхать, как это сделали Вишневские и мама. Но он сидел. Он работал. Работа – то, благодаря чему существует вся семья. Это его гордость. Его маленький Эверест, куда он взобрался сам, своими силами. Отец – мой пример. Он не признавал никаких авторитетов и всего добился сам. Своей должности, своих знаний, своей семьи и расположения к себе в обществе. Поэтому во мне он видел себя, поэтому со мной он беседовал с младенчества, как со взрослым, умным ребёнком. Он читал мне не сказки, воспитывающие вместе с добром и инфантильность, с верой в Бога – отсутствие сомнений в чём-либо, с непосредственностью – любопытство, с взаимопомощью… Ощущение того, что тебя можно и нужно бессовестно использовать, словно ресурс. Нет, с этим я не смирилась бы никогда. Моя благодарность отцу никогда не достигнет границ.
Сегодня мне не уснуть так просто. В новогоднюю ночь, волшебную, когда я загадала быть счастливой, а сделала всё наоборот. И без слов понятно, что в Егоре чувствовалось моё счастье, моя участь быть счастливой. А что сделала я? Разрушила это всё, словно ничего не стоило. Словно нет цены этому ощущению близости. Словно нет цены этим поцелуям. Словно нет ничего важного для меня, связанного с этим человеком. Словно этот человек сам мне не важен.
Тело сдавило мощными тисками. Дышать трудно от одной мысли, что я поступила неправильно.
Но ведь тогда ты была уверена, что поступаешь, согласно своим убеждениям.
Что не так, Кать? Твои убеждения неверны? Они ложны?
Нет.
Тогда перестань ныть и живи дальше. Ты утрируешь важность этого человека. Ты ведь действительно жила хорошо до него. Так в чём проблема?
Воспоминания. Они режут. Прорезают мою брюшную полость. Прорезают мою грудную клетку. Вырывают из недр тела лёгкие, сердечный мешок. Обрывают все сосуды к чертям. Ладонь стискивает сердце. Запускает его. Словно ритм. Словно бит. Сжимает циклично. Но не всё так просто.
Никогда не бывает просто, Скавронская.
Просто спи. Сейчас принять какое-то решение, свыкнуться с какой-то мыслью слишком трудно. Тебе нужно отдохнуть, пережить, переспать со случившимся.
Начинай Новый год без сожалений. Разве не это ты постоянно говоришь себе? Так будь верна. Следуй за своими убеждениями. Они не приведут тебя к унижению.
Да, они приведут только к боли. К боли от потерь.
Без боли нет развития. Это цена. Не мне объяснять эти прописные истины. Ты и сама это знаешь.
Точно, истины. Непостоянные концепты. Непостоянные субстанции. Ещё более непостоянные, что и правда. Нет ничего постоянного в этой жизни. Нет никакой опоры, кроме тебя самой. Кроме моих собственных убеждений. Они единственно верное утверждение моего существования, покуда я верю в них. Покуда я верю в себя, я существую. Покуда у меня есть моё тело, я могу быть ресурсом нескончаемой силы. Покуда у меня есть мой рассудок, я могу придумать что-то уникальное. Пока я существую, нет ничего, что сломило бы мою волю. Даже если это сделает какой-то жалкий мужчинка.
Ты его любишь.
Больше нет. Нет никакой любви. Я поставила в ней точку, чтобы развиваться дальше.
Нет никакой любви.
Истина – это страх потери. Страх потерять счастье. Благополучие. Состояние. Гармонию и радость.
Лучшее оружие против страха – взглянуть ему в глаза. Я взглянула ему в глаза и покончила с ним. Нет того, кого боишься потерять, - нет и страха.
Я проспала до полудня. С ощутимой тяжестью в голове проснулась. Будто кто-то приложился утюгом по ней. На диване, свернувшись калачиком, лежал Петька. Спал. Расслабленный. Его, видимо, кошмары не мучили, в отличие от меня. Шум из остальных комнат в квартире ко мне проникал едва ли. Но он-то и разбудил: кто-то звякнул посудой прямо у самой двери. Неудачно.
Мне нужна ванная. Надеюсь, там никого. Отмокнуть. С маслами. И солями. Моё тело нуждается в реставрации.
Стараниями Пашки ко мне не приставали с расспросами. Никто. Только смотрели вопросительно. Пусть смотрят – это напрягает, но не смертельно. Мне даже пофиг, что он там сказал родителям, чтобы они не трогали меня. По крайней мере с утра, пока не поем. А есть хотелось. Аппетит появился после длительных банных процедур. От меня вкусно пахло ароматами масел, а банный халат, казалось, струился теплом и светом. Улыбка озарила моё лицо только к двум часам дня, когда долгожданный завтрак, плавно переходящий в обед, наконец, оказался в желудке. Я даже не радовалась, пока употребляла эти остатки торжества. А вот проглотив последний кусочек, с теплом халата снаружи, и внутри меня появились тепло и свет.
Пашка не требовал у меня объяснений, ведь вчера я ему толком ничего не рассказала. Вообще меня никто не трогал. До самого вечера я сидела на диване, словно школьница, и смотрела телевизор, будто сроду его не видела. Вместе с Пашкой. Родственники мелькали вокруг, то приходили, то уходили, то садились, то вставали. А мы, как единственная постоянная этой вселенной, спокойно расположились на диване. Он с ногами, поджатыми к груди, сидел, опустив локти на колени, я – уложив голову на его плечо. И никого ничего не смущало. Всех всё устраивало.
За весь день, кроме обсуждения телевизионных программ и ошибок, Пашка спросил только одно:
- Ты как? - совершенно непритязательно.
И услышал в ответ: «Могло быть и хуже без твоей заботы». Выдохнул, улыбнулся и даже не смотрел на меня. Он не смущал и не хотел как-то давить. Я бесконечно ему благодарна. Не знаю, как отблагодарить даже. Хотелось бы мне что-то сделать для него, но это Пашка – он умный, классный и невероятно понятливый. Ему не надо объяснять, а если не объяснишь – свой нос не будет совать. Ему хочется рассказывать какие-то вещи. Ему хочется доверять. Потому что это Пашка.
Сегодня Варька тоже шла гулять со своими однокурсниками, чем немало удивила нас с братьями. Она? Варя? Варя и гулять? Гулять два дня подряд? В тёмное время суток? Когда солнце зашло? Мы немало позабавились такими вопросами, правда, между собой. Варька бы обиделась ещё – она может.
Но и родители собирались прогуляться. Мама захотела пройтись, а Вишневские – встретиться с дочерью и сыном. Олька увязалась за ними. Выходило, что я, Пашка и Петька останемся втроём. Быть какому-то сражению. Или в приставку бы поиграли. Но точно – никакого просмотра телевизора. Тошнит уже.
- Может, и мы пройдёмся? Подышим воздухом, - Паша смотрел на меня открытым взглядом. Никаких умыслов. Никаких расспросов.
- Я хочу побыть дома, устала очень за ночь, - он понял. И не обижался. Улыбнулся только, потрепал меня по волосам. И хитро посмотрел.
Чую, быть беде.
- Мелкая, хочешь, мы с Петькой уйдём, если тебе нужно побыть со своими мыслями? – он сжал меня в объятьях и щекотал, пока не произнёс этой фразы.
Только он может так сглаживать повисшую неловкость. Снова защекотал. А я не могла думать. Он специально не оставлял времени для хороших мыслей – не время быть паинькой, отличной сестрой. Уделить время себе. Пашка намекал на это. И ждал того ответа, о котором я не задумаюсь, потому что он самый верный.
- Нет, - сквозь истерический смех с трудом произнесла и скрючилась в бублик, прижимая руки к рёбрам, чтобы этот засранец не достал до них. – Не хочу оставаться одна.
- Как хочешь, - он ухмыльнулся, - тогда берегись.