- Разве я не сказала с какой? Она увела у меня Костю.
- Не так уж он тебе и нужен был, если ты даже не боролась за него, - в аудитории не было никого, кроме нашей пятёрки. – Я вот ничего не делала, а как-то смогла, как ты выразилась, увести его у тебя.
Естественно, я говорила в очень бабской манере. В показательной. Надменной. Специально, чтобы Кравец не вздумала понять меня как-то иначе. Я хотела её задеть и продемонстрировать, во что она ввязалась.
- Ты просто завидовала нам, - отмахивается, да, но по-прежнему не смотрит в мою сторону. Нет, действительно, я или противна ей, или она боится меня. Не знаю, что [глупее] смешнее.
- Я вас сводила, Кравец, акстись, - закатила глаза и усмехнулась: меня действительно забавляла её недальновидность.
- Это не означает, что ты не завидовала, - то неловкое чувство, когда пытаешься казаться высокомерной перед человеком, у которого и взял эту манеру высокомерия.
- Это означает, что уводить его я не собиралась.
- Да тебе он даже не нравится! – она вспыхнула и, наконец, решилась посмотреть мне в глаза.
- В отличие от тебя, да? – я ловила её слова и отправляла назад, словно битой мяч.
- Да, в отличие от меня. Тебе он даже не нужен! – вы чувствуете, как пригорает попочка Кравец? Мне, например, жареным пахнет. Жареной
курицей.
- Тебе никто не нужен, - она не унималась, смотрела на меня уничижительным взглядом, остатками веры в свою правоту и чем-то подобным самолюбию.
- Перестань нести чушь, Кравец, - на её крики могли сбежаться свидетели, а этого мне не хочется. – Это уже не (пауза) нормально.
- Это ты не (пауза) нормальная, - она перекривляла меня, нарочно пытаясь вывести из равновесия.
- Я полтора года общалась с Костей как друг. Ты действительно думаешь, что вот так просто смогу отказаться от общения, едва ты скажешь? По-моему это не я тут самая надменная.
- Друзья не целуются! – она вводила в бой самое болезненное для неё оружие.
Честно, будь я наблюдателем, то вероятно сочувствовала Ксене
соболезновала
посмертно.
- Правильно, друзья не целуются, - ты хочешь играть эмоциями, строить из себя жертву до конца, жаждать жалости и рассказывать всем о той боли, которую причинили тебе близкие люди, так?
Можешь расслабиться
теперь ты будешь постоянно жалостливой сукой
потому что от боли не отвертишься
(и от близости)
ты не отвёртка
и не кровавая мэри
ты идиотка
из падших империй.
- Что? – вместе с ней, заведённой собственным гневом и моим непокорством, смотрела и Оля, спокойно и с интересом. Я ведь ей сегодня ничего не сказала подобного [хотя бы потому, что она подходила со своей проблемой, а не выслушивать мои].
- А я не сказала? Я и Костя – больше «не друзья», как ты выразилась.
Но ситуация обострилась следующей фразой, а не моей, как я думала
хотя бы потому, что такого я не ожидала
никак.
- И как они, мои объедки?
В аудиторию входили люди, а мы так и остались с Кравец смотреть друг другу в глаза. С распаленной ненавистью
желчью
пренебрежением
[цедра, апофеоз, кульминация] наших отношений.
Прррелестно!
(с) Возвращение блудного попугая.
Эпично, не правда ли? Использовать цитату из мультика с подобным названием, чтобы разукрасить то, что никогда не вернётся из блудности.
Повторюсь:
Прррелестно!
Леонов, который подсел ко мне на биологии (мы же оба терпеть её не можем), только раздражал. Кравец не спускала с нас своего озабоченного яростного взгляда, и если Костя мог игнорировать, то мне удавалось с трудом. Я ведь привыкла чувствовать спиной её взгляд. Вот вам и обратная сторона дружбы [разрушенной].
Вместо того, чтобы читать и вообще что-то делать (слушать лекцию, например), Леонов говорил
со мной
обо …
для …
и кроме сжатых губ да прищуренных глаз не получал ничего в ответ.
Он сыграл по знакомой схеме.
Я вышла из аудитории, не в силах сидеть и слушать ту ересь, крайне неприятную и скучную. Он – следом. И знал, где меня искать.
Подумать, за полтора года ничего ровным счётом не изменилось.
Как в старые добрые времена, я сидела на подоконнике в дамской уборной на втором этаже. Он знал, что тут, кроме меня, никого нет. Иначе бы и меня тут не было. Я ведь не люблю скрываться, оставляя свидетелей
в живых.
Он подсел рядом на уже знакомый подоконник и уставился на раковину, которая висела прямо напротив него у противоположной стены.
- Давай забудем, что мы в ссоре, - ох, с каких же далей ты зашёл, мой милый друг.
- Мы не в ссоре, Леонов. Мы в мирном времени живём.
- Тогда почему ты так себя ведёшь обособленно?
- Ты не можешь быть моим другом уже, - сколько бы ни подбирал выражения, я не делаю на тебя ставку сейчас. – Я просто не знаю, как себя вести.
- Всё ты знаешь, Скавронская, и всё ты понимаешь, - он не раздражался, но его высокомерие озлобленно хлестнуло меня по зубам.
- Ты о чём?
- Лги, кому угодно, что ты вся белая и пушистая, что ты не соблазняла меня, что ты совершенно безразлична ко мне, - он действительно уверен, но спокойным я бы его не назвала
заведённым
одухотворённым
возбуждённым.
- Я не говорю, что белая и пушистая, как и то, что совершенно безразлична к тебе, - это правда, поэтому произнести оказалось действительно просто именно Косте.
- Повторяю, - он развернул голову ко мне, ожидая, пока я посмотрю в ответ, и продолжил: - Можешь очищать своё имя перед Ксюшей, девочками – да кем угодно, но не смей это делать передо мной. Не лги мне.
- Это моя месть, Леонов, - выдаваемая за правду ложь. – Ты лгал мне полтора года, прикрывая симпатию дружбой. Так что не езди по мозгам своим «не лги». Я сама знаю, что и где говорить.
- Ты хотела со мной подружиться в самом начале, потому и сбегала с пар. Сюда же, - он обвёл взглядом помещение. – Или я по-твоему болван, который не поймёт?
В нём говорило не столько задетое мужское самолюбие, сколько актёрство. Вот, почему я не воспринимала этот разговор всерьёз. Но надо признать, что мне нравилась его игра. Леонов действительно ведёт себя нормально, как я привыкла видеть [не в последнее время].
- Да, было дело. Тут врать не буду.
- Ты соблазняла меня всё-таки, - ты и сам прекрасно знаешь, - появлялась специально перед моими глазами, когда никто другой не появлялся. А потом выступала на кафедре с энтузиазмом Ленина. Как я мог не запасть на тебя, а?
- Слишком откровенно, Леонов. Мы не друзья, повторяю, - он не перегнул палку, он показывал мне, что мыслит гораздо шире, чем одним днём.
Вся эта ситуация – фарс чистой воды. Игра не разумов и не душ.
Игра воображений.
Сейчас Костя сделал одну очень важную вещь – он вступил в игру. И не просто вступил – он задал ей правила. Правила, которые сам теперь не в состоянии нарушить. Даже если очень захочется.
- Ты всё равно никому не скажешь, - он усмехнулся и снова уставился на умывальник.
- Хорошо, не скажу, - я улыбнулась и тоже смотрела перед собой. – Но не стоит мне раскрывать карты.
- Я думал, давно уже их раскрыл, - а вот и правда, запеченная в рукаве иронии. – Тем признанием.
- Кость, я не думаю о тех словах, как и о твоих поступках. Ты взрослый человек и сам ответственен за всё. Это твоё решение и твоё бремя.
- Именно. Мои слова – это мои решения. Запомни ещё одно: мы не друзья. Я согласен. Мы перешли эту черту уже.
- К чему ты клонишь? – а вот тут мне стало интересно. Я даже посмотрела на него, сидящего рядом.
- Я не приму тебя как друга, - как-то не очень эффектно звучит. Ладно, подыграем.
- Я тебя тоже, - ведь видеть в тебе друга уже не могу. Так что отчасти это правда, а не фарс, который мы тут с тобой метаем.
- Отлично. Тогда в субботу после истории мы идём в кино, - вот, чего мне не хватало.
- У меня поход по магазинам, - но так просто я не сдамся.
- А потом пойдём по магазинам, если ты хочешь. Но сначала – свидание, - ни убавить, ни прибавить.