- Если вы сами не в состоянии проверить все работы, то к чему давать контрольную в самом начале семестра? – соберись. Ты не можешь быть тряпкой. Ты не можешь играть по его правилам. Он же тебя подставляет, Катерина. Ты сильная. Ты справишься. Ты сможешь перетянуть на свою сторону хотя бы Ксеню. Хвала небесам, я сейчас не вижу её взгляда.
Но, кажется, мой ответ вполне устроил историка, а ребята смотрят не колко, а любопытно. Начало отпускать. И сердцебиение становится нормальным. Если ему не нужны здесь сплетни об отношениях с ученицей, почему он делает всё, чтобы эти сплетни были? Или это его месть за субботний фарс? Если и так, я не хочу отвечать ему тем же. Я хочу спокойствия и одиночества. Без лишних глаз, без лишних ушей, без лишних тел.
Диктант дат, который он устроил под конец пары, прошёл, считай, мимо меня. Почти наугад ставила даты, потому что, пока все повторяли конспект, я тупо уставилась в тетрадь и считала клеточки. Меня отпустило, повторяю. Я не дрожала, не чувствовала гнева, но эта пустота, которая появилась после страха быть униженной на глазах у всех, потерять всё то, что я имела в этих стенах, меня здорово отрезвила. Интересно, Олька, которой историк задал с самой первой встречи вопрос, умная она больше или красивая, чувствовала себя так же гадко, или это только у меня такое глубокое ощущение собственной никчёмности?
Конец урока, как и всего учебного дня, для меня прошёл незаметно. Вернее, я ощущала, что вот идёт биология, что надо сдать реферат, что надо зарабатывать оценку. Вот только это гадливое ощущение паршивой овцы, находясь в этом коллективе, усугублялось с каждым упоминанием меня, с каждым обращением ко мне, с каждым взглядом на меня. И почему всё крутится вокруг меня? Ненавижу быть в центре внимания такого количества людей. Не могу совладать с ним, теряюсь, делаю ошибки и ставлюсь посмешищем. Может, тогда мне стоило пойти к практиканту и выяснить всё с ним? Может, и стоило, но не исключено, что он бы узнал обо мне что-то такое, чего я не хочу показывать никому. А, как любой уважающий себя садист, он не преминул бы возможностью воспользоваться моей слабостью и сделать мне больно. От таких действий и помыслов я начинаю рассуждать, кто я: мазохист или садист. Чего во мне больше, желания причинять боль или ощущать её? Но всё, что я могла чувствовать тогда – отвращение ко всему, что меня окружает.
В церкви утверждают, что Бог – везде. В фильмах об умерших говорят, что они – везде. Учёные говорят, что наука – везде. Вот это «везде» сейчас наполнялось моим отвращением. И чувство, настолько сильное и влиятельное, прочно держалось во мне до самого дома, пока Варя не сказала, что написанную ночью работу приняли и поставили «отлично». Конечно, что же могло ещё меня вытащить из пропасти? Только семья. Пожалуй, я зря на них наговариваю. Да, иногда мне не дают сказать и слова, указывают, что делать, помыкают мной, но то, что я им нужна безо всяких подстав от этого практикантишки, меня радовало. Едва я ступила на порог квартиры, мне стало легче. Бремя публичности, когда все смотрят на тебя, ждут ошибки, чтобы посмеяться, исчезло. Сказать, что я ненавижу этого практиканта? Я скажу, вот только некому это сказать. А тому, кому можно это сказать, лучше не знать о молодом практиканте на месте умудренной опытом Светланы Евгеньевны.
Дома никого не было. Мама ушла уже на работу, близнецы – на учёбе, а сестра, встретившая меня в подъезде, умчалась к подруге. Даже у неё была подруга, у этой робкой, стеснительной, без своего мнения, особы. А Ксюша…. На её голову свалились ещё и сегодняшние происшествия: пусть я и предупреждала, но сейчас голова, наверное, у неё лучше всего работает во сне. Я даже не сразу услышала звонок, пока умывалась прохладной водой в ванной.
- Да, - вытирая полотенцем лицо, говорила я. Пришлось поставить на громкую связь.
- Кать, - притихшая, с сухим голосом. Плакала, что ли? – Можешь придти ко мне сейчас?
- Что такое? – я не поскупилась на обеспокоенность в голосе. Пусть помнит, что она всё ещё моя подруга, а не то, что она там себе надумала.
- Мне плохо, а поговорить – не с кем, - та-а-ак, это уже меня напрягает. Перестаю вытирать лицо полотенцем, вешаю на крючок и, выключая громкую связь, вместе с телефоном иду на кухню.
- В ближайший час у меня никого не будет. Если говорить при маме не хочешь, приходи ко мне, - Кравец, только не расплачься при мне сейчас. Я же не смогу тебя успокоиться по телефону.
- Хорошо, - сдавленно, словно её кто-то прижимал к стене и не давал говорить.
- Тебя встретить?
- Если не трудно, - когда мне было что-то трудно для тебя сделать, Кравец? Ты меня выводишь из себя. Бестолочь.
- Через пять минут выйду. До встречи.
Сбросила её вызов, позволила насладиться тишиной и мыслями, что она не одна и что я всё так же помогаю, когда ей очень плохо. Не хочу пока догадываться о том, что именно терзает Кравец – мне придётся слушать её душевные излияния в ближайшее время. Кстати, было бы неплохо узнать, что там у близнецов. Если они внезапно заявятся домой, то будет некрасиво. Напишу-ка смс Пашке.
К тому времени, когда мне звонила Ксеня, я до сих пор не переоделась, поэтому в ожидании ответа от брата поставила чайник кипятить воду на чай, без которого наш разговор, уверена, не обойдётся. Нашла в холодильнике пузырёк валерьянки – тоже пригодится. Из навесного шкафа с кучей разных чаёв и кофе достала успокаивающий травяной – со всякими ромашками и мелиссами. Сама не пью подобное, а вот маме помогает обычно. «Через полчаса дома будем. А что?» . Да нет, ничего особенного. «Погуляйте с Петрушкой где-нибудь ещё часик – у меня разговор по душам с Ксюшей будет» .
Я ждала подругу на улице, возле подъезда, измеряла шагами длину бордюра, любовалась клумбами и осенью. Ксеня шла легко, как всегда, выглядела прекрасно, и только на лице не было ничего. Похоже, она всё-таки плакала до того, как решилась позвонить мне. «Иногда я думаю, что голова ей нужна для красоты и слёз».
Пока мы входили в подъезд, поднимались на лифте и входили в квартиру, она молчала, уставилась себе под ноги и не произносила ни звука. Заваренный чай уже остывал, поэтому, едва она разделась, я собиралась провести её на кухню. Там, в семейной, домашней обстановке рассказывать душевные терзания проще и не так страшно. Там не существует никого, кроме тебя самого, собеседника и чая. Там… просто уютнее.
Ксеня сняла свой плащ, повесила на крючок и стояла, будто чего-то ждала. А когда я разулась и тоже сняла верхнюю одежду, она кинулась ко мне на шею и рыдала. Обнимая её, похлопывая по спине, я ждала, когда слёз будет недостаточно. Боль, которая уничтожала внутренности Ксюши, давила её сердце, в силках держала лёгкие, управляла мозгом, выходила со слезами и всхлипами, а я молча принимала это, разделяла её страдания, позволяла избавляться от внутренних истязаний. И ждала. Ждала того, когда одних слёз будет недостаточно, когда слова будут усиливать эффект облегчения. Это терапия для девушек. Плачешь и говоришь. Говоришь и плачешь. Двойной эффект облегчения. То же самое я сейчас делала для Ксени. Плевать, что она там подумала обо мне и практиканте, плевать на то, что она не защищала меня, плевать на то, что она смотрела на меня, как и все. Ей можно простить это хотя бы потому, что она моя близкая подруга. На её месте я, наверное, при таком раскладе, вела себя точно так же.
Сквозь всхлипы, несвязную речь и заглатываемые звуки мне стало известно, что она ревнует, что она влюбилась, что она не может ничего сделать, что все её мысли заняты этим практикантом. Правда, на моменте, когда Ксеня едва ли не ругала его, я усмехнулась. Всё-таки она моя подруга, и моё влияние на неё невозможно скрыть. Эх, Кравец, что бы ты делала без меня.
На кухне стоял остывший чай, а Ксеня уже успокоилась, умылась в ванной и говорила более-менее понятно. Пожалуй, она почувствовала вину передо мной, поэтому ей нужно было выплакаться именно мне. И вот мы, сидя на кухне, уже вовсю обсуждаем практиканта, как самые последние бабушки на скамейке.