— Ты. Мой. Муж.
На вдохе открывает рот и проводит языком по зубам. Мотает головой, опять отстраняясь.
— Тяжелый случай…
Я расправляю плечи и, прочистив горло, собираю всю храбрость.
— Ты обещал. Мы должны закончить.
И что-то в его лице сейчас меняется. Он осматривает меня с ног до головы и вдруг хмыкнув смеётся.
— Птичка, ты мной командуешь? Вау.
Ну что за детские глупости!
— Ты сам согласился.
Иду на крайности, делаю шаг навстречу, спуская халат по рукам, тот падает вниз, следом соскальзывает портупея, а я пытаюсь не разнервничаться ещё больше.
Перестаёт улыбаться. Слишком долго тянет перед тем, как отвести от моего тела взор. Да и его пах слишком очевидно подаёт признаки жизни.
— Зачем?
— Ммм?
Не разрешает себе смотреть.
— Ждала зачем? Сейчас чего хочешь? Ты меня не любишь же?
Странный вопрос. Любить? Меня кто-то об этом спрашивал? Зачем меня спрашивать? Он понимает всё по лицу.
— Я об этом же, Гульназ! Когда Алан умер…
— Прекрати, — впервые кому-то указываю, ещё из-за упоминания старшего брата.
Совершенно не к месту сейчас он заговорил о нём, столько лет прошло.
И этот шепот заставил его посмотреть и удивиться ровно перед моим рывком. Перед тем, как я касаюсь его торса и, чуть потянувшись, целую под ключицей. Марат смеётся, поднимая взгляд к потолку, и вцепляется в мои плечи, немного отдаляя. Вглядывается в запыхавшееся лицо. Поправляет выбившуюся прядь, заправляя её за ухо и, закрыв на миг глаза, шепчет:
— Хорошо, я не каменный. Но потом не забивайся в свою клетку, когда всё изменится.
Рыком
Меня отчитывает мальчишка, думающий, что стал взрослым за эти месяцы. Но я его не одёргиваю и не отключаю звонок, пока такси едет от аэропорта.
— Свои билеты можешь засунуть себе куда-подальше, понял?
Досадно и грубо. А я всего-то проявил любезность и хотел пригласить шурина вместе с его девушкой здесь на очередную премьеру. Кажется, три прошлые, которые высылал по почте, им пришлись по вкусу.
— Да? Почему же?
— Ты эгоист, Марат. Не надо меня подкупать. И я не хочу видеть тебя рядом с Гульназ.
— Смешно это слышать именно от тебя, Таймурад.
— Я, может, умнею, Шайтан! И учусь ценить то, что имею. Она мне не чужая! Пусть мы и не ладили никогда, но мне её… жалко, ясно?
Всё-таки в чём-то их родитель был прав, младший вспыльчив. И так многого ещё не понимает. Но всё-таки оправдываюсь:
— Я тоже ценю, — осматриваю руку, понимая, что разговор опять повторяется, — и уберегаю её от многого, в том числе и от твоей семейки.
— От чего ты её там спасаешь? А? Отец гниёт в могиле! Ты должен её отпустить. Ничего с ней не будет. Может, жить наконец начнёт.
— А я ей запрещаю это? Я её не контролирую. Уже не раз тебе говорил, Гульназ сама решает, где, когда и с кем ей лучше.
— Ну ты непробиваемый…
Хмыкаю, когда по ту сторону звонок, скоротавший поездку, скидывается. Мы, как раз, подъезжаем к дому. Расплачиваюсь, выхожу на улицу и отворяю огромные кованые ворота, за которыми так любит прятаться эта птичка.
Не прошу от неё ничего. Не вмешиваюсь в её жизнь. Я сам дисквалифицировался. Дал ей всё, что мог и могу. И хотелось бы верить, что это только из-за Алана, но его кончину мы с её отцом притупили иначе. Не за её счёт.
И, как раз, об этом мне и надо поговорить, подготовить сначала её, потом её матушку, а следом уже и этому твёрдолобому всё объяснить. У меня есть лишь пара дней на это. Ну свыкнутся, познакомятся, привыкнут, сходство же поразительное.
Прохожу к дому, открываю дверь, ставлю чемодан и разуваюсь, заодно замечая черные лодочки её матери. Запахи, доносящиеся из кухни, смешались и теперь уже не поймёшь, что они там в очередной раз наготовили.
Знает же, что не притронусь. А если притронусь, ещё привыкну. Зачем мне это?
В коридоре отмечаю новую картину, повешенную за подрамник. Тёмные тона. И изображен наш дом. Можно подумать, что это ночь. Но едва ли дело лишь во времени суток. Горит лишь одно окно — в её комнате. И всё. И снова эти замершие капли от дождя.
Ну талантливая птичка. Жаль, что грустная.
Здороваюсь, любуясь своей женой. Хотя постоянно чувствовал и чувствую себя здесь затухающим. Словно в стоячей воде барахтаюсь.
Она сейчас такая… ранимая, маленькая, хрупкая канареечка с неидеальной чуть растрепавшейся прической и следом муки на щеке. Пытается храбриться и что-то себе надумывает.
И это же прогресс, нет? Взял её в жены безропотной, вылизанной, вытесанной, та даже скорбь по любимому брату боялась при мне выразить да и, как её мама, дышать переставала, когда я рядом оказывался. Смысл был там оставаться? Силой брать, доламывать? Алан бы не понял, он и в Британию со мной поступил, лишь бы от отца сбежать. Такое себе счастье. Не для меня.