В день, который Ричард выбрал для возвращения, Алиса поднялась рано. Кира она будить не стала: Коля просил этого не делать, сказав, что уже попрощался с мальчиком и что долгие проводы — лишние слезы. Завтракать тоже не хотелось, просто заварила любимого ромашкового чаю.
На подоконнике все еще лежал сборник Солженицына, никак руки не доходили навести порядок. Алиса взяла книгу, чтобы убрать в шкаф, машинально раскрыла. На странице сразу проступил текст. Аккумулятор зарядился за десять дней, проведенных под солнечными лучами. И на закладке тоже появились буквы — Алиса с радостным изумлением поняла, что Коля сам догадался, как пользоваться электронной закладкой и делать заметки. А ей говорить не стал, ох, и врединой же он был. Она пробежала глазами несколько коротких четверостиший. Быстро поднялась, сунула книгу в шкаф, а закладку положила в карман.
Ночью прошел дождь. Трава на лужайке вокруг Института поблескивала тысячью солнечных отражений, переливающихся в водяных капельках. Внутри было тихо — обычный рабочий день еще не начался. Алиса неслышно прошла по коридору в лабораторию Радуги. По пути задержалась у кабинета Темпеста — оттуда слышались голоса.
— Насчет происхождения не сомневайся, — говорил Ричард, — это твое и есть. Просто ты в свое время не озаботился оформлением документов.
— Я просто думаю — не много ли.
— Ты опять забываешь о дефолте девяносто восьмого года, как в свое время говорили, учи матчасть…
Когда Алиса вернулась, в кабинете было тихо. Ричард сидел у окна, Коля изучал содержимое экрана компьютера временщика. То есть не изучал, а глядел в одну точку куда-то мимо монитора. Когда он обернулся, Алиса впервые увидела у него на глазах слезы.
— Что такое?
— Да так. Каширка и Гурьянова. Узнал вчера, да все равно к такому не привыкнешь. А я-то, дурак, говорил, что мне нечего бояться, — он моргнул и отвернулся.
— Мы с тобой вместе рассчитывали оптимальную дату, — вмешался Ричард. — Ну вот, события там, конечно, невеселые… Я просто еще раз повторю, — обратился он к Коле, — после таких кризисов наступает затишье. Кстати, и во временных полях тоже. Перемещение проходит легче. И тебе будет легче. А три с половиной года — это максимум, на который мы можем отступить от момента исхода, в данном случае — три года и три месяца.
— Я понимаю. И что ничего не изменишь, тоже понимаю.
— Хорошо. Ну что же, пора, — Ричард поднялся. — Я пойду только еще кое-что проверю, вернусь через пять минут.
— Тактичный человек, — сказала Алиса, когда за Ричардом закрылась дверь. — Ты, выходит, уже готов?
— Ну да, — Коля улыбнулся. — Видишь, одет в Черкизон.
— Можно тебя кое о чем попросить? — она достала из кармана маленькую коробочку в форме цилиндра. — Ты зрение корректировал когда-нибудь, умеешь обращаться? Тут оптическая линза. Сможешь поставить?
— Нет, не корректировал, видел такую ерунду только в фильме про карточного шулера, — Коля вынул из контейнера круглое стеклышко. — Попробуем… А зачем это?
— Ты ничего не хочешь мне сказать?
— Извини, что был скотом.
— И все?
— Все. Так что это?
— Это Радуга. Помнишь, я говорила тебе на корабле о проверке на допустимое количество перемещений. У моих современников бывают цвета от зеленого, который означает неограниченное количество путешествий, до красного, а это полный запрет. У хронавтов поневоле бывают два цвета: красный и фиолетовый. При красном необходим возврат, при фиолетовом есть возможность выбора. Но только один раз.
— Это как?
— Человеку дают выбрать — остаться навсегда в нашем времени или вернуться домой. Иногда возвращение невозможно, тогда выбор и не стоит. Это бывает редко. Или с детьми, или с людьми необыкновенными, не думающими о собственной выгоде или безопасности, щедрыми душой, мудрыми… Можно рассказать одну историю?
— Давай.
— Как-то временщики привезли сюда человека, наделавшего в своей родной эпохе немало шума. Это случилось давно, несколько лет назад. Я не буду говорить подробностей, его спасли чудом. О том, что труп не нашли, мы знали еще из уроков истории. Он был в очень тяжелом состоянии, его буквально собирали по кускам. Первая проверка показала красный цвет. У временщиков буквально опускались руки — человек с таким неукротимым характером не смог бы спокойно прожить остаток жизни где-нибудь в провинции, он бы либо погиб сразу, либо устроил какой-нибудь хроноклазм. И сам хронавт, едва пришел в себя, рвался назад, мечтал поквитаться с врагами. Но он был болен и нуждался в лечении. Нельзя же держать больного в полной изоляции, так? С ним общались, приносили книги на его языке. Я с ним тоже говорила, хотя нет, больше слушала. И знаешь, через две недели это был уже совершенно другой человек. Он стал относиться к жизни более спокойно, философски, что ли… Он по-прежнему говорил, что его дом там, но уже по другой причине. Он не думал больше о мести. Мы сделали еще одну проверку по Радуге, и линза оказалась фиолетовой.