До сих пор вижу то последнее мертвое полубожие, как лежит оно на грубо отесанных полубревнах — руки сложены на низу живота, голова повернута вправо — голое тело, лишь натертое соком болотной лилии-мухоморки. Через год оно медленно превращалось в мумию: влага его испарялась летом, зимой — вымораживалась. Рядом с телом стоял наш старый горшок, тут же лежала сильно потрепанная, распухшая от дождей и уже загрязнившаяся от лесной пыли книжка. Рядом с ними лежал сотовый телефон — из тех старых запасов, что боги растаскивали по всей Земле еще в самом начале новодревних времен.
Солнце пробивалось сквозь щели и один из лучей попадал на зеленую лампочку светодиода. Он как будто светился.
Я знаю, это было нехорошо. Это было как подсмотреть чужой сон. Но самым верхом кощунства было утащить книжку.
Это был «Робинзон Крузо».
Бог никак бы не мог видеть мертвый город с тропы. Ну, а мы, разумеется, не только не заикнулись, мы даже не повернули в сторону дремучего ельника головы.
«Не скажу прощай, скажу добрых снов".
Отец вздрогнул. На его сутулую спину и без того давил вещевой мешок, а ремень ружья все время сползал с плеча. Но я знаю, каким движением он подкидывает рюкзак и каким поправляет ремень.
Он вздрогнул.
Бог шел впереди меня, сразу за отцом, и говорил ему в спину. Шел и медленно говорил. Медленно, усыпляюще говорил. И наш длинный, походный, маховый, под раскачку, шаг не сбивал у него дыхания. Мне казалось, я сплю, но я видел спину отца.
«Я скажу добрых снов. Ибо смерти нет, есть впадение в сон.
Бог был снова в своем хитоне, в каком пришел, и опять босиком. Нимб сиял над его макушкой и трещал электричеством.
— Это вечный сон. Ибо вечно умеет длиться лишь последнее мгновение твоей жизни. То мгновение, когда время начнет замедляться, а последний миг твоей жизни — растягиваться.
Но как время никогда не замедлится до конца, так и жизнь твоя никогда не растянется до такого предела, чтобы вдруг смогла оборваться.
Сон — не смерть. Сон — жизнь.
Что для нас лишь мгновение твоей смерти — для тебя давно уже вечная жизнь. Только обращенная в сон.
Ты ведь знаешь, что значит сон.
Разве ты не плакал во сне, не страдал, не переживал ужасы. Что такое твои ночное кошмары, от которых ты просыпался в поту.
И, напротив, как часто ты мог испытывать наслаждение, радость, был истинно счастлив. И как часто тебя разбирала досада на то, что проснулся. И хотелось снова заснуть и вернуться в сон,
Пусть это все сны. Но во сне ты не знал, что это лишь сны.
А уж будет ли тебе радостно, благодатно, или вечно будут мучить кошмары, язвить проступки, грызть совесть — то зависит лишь от тебя. Как ты прожил свою жизнь наяву.
Я скажу тебе, что есть рай. Это сон, из которого не хочется просыпаться. И ты не проснешься.
Я скажу тебе, что есть ад. Это сон, когда хочется поскорей проснуться. Но ты не проснешься.
Ты будешь продолжать жить. Жить вечно. И притом никогда не будешь знать, что живешь во сне.
А в каком — ты решаешь сам. Только знай, если это будут одни кошмары, все равно никто не придет, не разбудит. Мне жестоко так говорить, но ты это должен знать.
И какая теперь тебе разница, бог ли я, если ты человек?
Ибо никакой сон не кончается явью. Явь кончается сном.
Я скажу тебе добрых снов».
Быстрым шагом бог перегнал отца и быстро стал удаляться. Он почти бежал. Хитон полоскался на ветру. Мы еще шли за ним, пока он был виден. Потом встали. Сели. Сели прямо с краю тропы. Отец достал трубку, набил табаком и поднес огонь. Затянулся. Передал трубку мне. Он в первый раз протянул мне трубку. Мы сидели на сыром мху. Было тихо. В трубке булькала и сипела смола.
Отец резко постарел.
Что если все отцы принимают такие удары за сыновей!
Я знаю, сейчас отец не хочет проснуться. Он прожил добрую жизнь. И видит добрые сны. После ухода бога он прожил еще восемь лет, потом подвернул лодыжку, прилег на полдня и уже не встал. Тело свое он завещал сжечь и — по обычаю — посадить на кострище куст красной смороды. Единственная ягода, которая светится изнутри.
Долгое время я держал обиду на бога. Он не должен был уйти так. Я даже хотел отыскать его и сказать, что он был не прав. Сейчас я его понимаю. Он не мог уйти по-другому. Закон немоты распространяется не только на речь, но не в меньшей мере и на поступки.
6 ноября 2203, четверг
Ко времени смерти отца тропа совсем захудала. Боги больше не ходили по тропам, они строили дороги…
Вероятно, никакие преграды не мешают истории ускоряться. Древние века, средние, новые и новейшие… Каждый следующий период был короче и динамичней предшествующих. Новодревнее время оказалось таким коротким, что не заняло и столетия. Впрочем, все наши споры о верхней и нижней границе этого времени кажутся мне сейчас смешными. По устоявшейся исторической классификации я был должен родиться в конце новодревних времен, пережить новосредние и теперь умереть в новоновых…