Если объективное выражение этого зла, его проявление вне нас, часто не ощущается нами так остро, то зато всякий знает из опыта его субъективную сторону, именно то личное переживание, которое называется фактом всемирного разъединения, — это наше одиночество, или, по выражению Достоевского, наше „великое сиротство.”
Мы одиноки, очень одиноки. Мы разорвали свою связь с тем, что выше нас, с Высшим началом в жизни; мы потеряли дорогу друг к другу, от сердца к сердцу, мы утратили пути к природе, к ее душе, к любовному общению с тварью, к цельному мироощущению, к космическому, вселенскому восприятию жизни.
Я не говорю об одиночестве внешнем, добровольно принятом. Человек иногда уходит в пустыню, в лес не для того, чтобы уйти от жизни и людей, а чтобы углубиться в более интимное, внутреннее общение с людьми и природой. Не тот одинок, кто и в пустыне находит для себя достаточно общения с миром, а тот, кто в многолюдной толпе ощущает себя чужим всем и всему. Я не говорю также о состоянии узника, находящегося в одиночной тюремной камере, — потому что и там он может иметь никем неотчуждаемое общение с любимыми людьми и идеями, общение с высшим Божественным миром. Поистине, „со Христом и в тюрьме свобода, а без Христа и на воле тюрьма“. „Когда ты говоришь, что ты одинок, ты богохульствуешь“, говорит Иоанн Креститель в драме Зудермана „Иоанн“. Рыбак, выехавший один в бурное море, не чувствует себя одиноким: он связан узами любви с семьей, ради которой он пускается в опасный промысел.
Но подумаем об одиночестве духа. Вспомним состояние человека, который сознает себя в мире „лишним“, которому „некуда пойти.“ Согласно анкете, сделанной не так давно среди киевского студенчества, драма молодежи состоит, главным образом, в „гнетущем одиночестве.“
Вспомним также жуткое томление души, скитающейся в „ледяной пустыне нелюбви“, „человека в футляре“, замкнувшегося в могильный склеп своего я, в „черный колодец“ эгоистического существования.
Наиболее тяжкое страдание мы называем еловом „ад.“ Это греческое слово (ξδης) означает состояние „невидения“, погружения в тьму, в ту черную, темную, холодную „баньку, по углам которой пауки” (согласно жуткому представлению Свидригайлова у Достоевского). Человек не видит никого и ничего, кроме себя, не видит ни очами воспоминания, ни взором воображения. Он сосредоточен только на созерцании бесплодной математической точки — своего я. Стоит вам написать на большом листе белой бумаги маленькую букву я, чтобы слегка представить себе это безотрадное состояние. Вполне же пережить всецелое, абсолютное одиночество мы не в состоянии, поскольку воспоминания и воображение отвлекают нас от себя, освещают нашу тьму.
Человек „не видит“ человека и потому — „ненавидит его.“ Ведь, высшая ненависть в том и состоит, что человек проходит мимо своего недруга, игнорируя его, не замечая. „Яд есть страдание о том, что нельзя уже больше любить“, говорит Зосима у Достоевского. Это — потеря способности любить, жить вне себя, т. е. вообще способности жить. „Ибо не любить значит не жить”, говорит Друммонд. А мучение в том, что человек в этом состоянии продолжает сознавать свою нелюбовь, нежизнь.
Чем больше самоутверждения, тем больше одиночества. Гордый демон в поэме Лермонтова уже не видит никакого удовлетворения в своем эгоизме:
Какое горькое томленье
Жить для себя, скучать собой
И этой вечною борьбой
Без торжества и примиренья!
Бог, наказывая Израиля за отступничество, посылает не громы или молнии, но страшное слово: „Оставь его одного” (Ос. 4, 7. англ. пер.).
И если мы хотим представить себе величайшее страдание в истории мира, вспомним о страданиях Христа. А вершина этих страданий испытана Им в тот горький, недоступный нашему воображению момент полного, последнего одиночества — Богооставленности.
„Боже Мой, Боже Мой!
Зачем Ты Меня оставил?”
Мы никогда не переживали такого страдания, и потому никогда не можем представить себе его вполне. Только помыслить мы можем о бездне этой муки, если вспомним, что для Христа Божеская природа — это Его собственное существо. Ведь, Он сказал о Себе: „Я и Отец одно.”
И вот настал момент, когда Христос должен быть покинутым собственной Своей природой.