А иногда кажется, что уже разучилась.
Я не последний человек на Земле. Далеко не последний. По радио идут свежие новости из Портленда и Бостона. А месяц назад поймала четкую, почти без шума, трансляцию из Нью-Йорка. Там народ загонял зомби в те же ангары, что и протестующих в 2004 году, а потом их травили газом и сбрасывали в море. В Бруклине пока проблемы, но Манхэттен очень даже неплохо держится. Третий канал по телевизору работает как часы, но передает сплошь инструкции. Я их не смотрю. Сколько раз человек может пересматривать белиберду вроде «Признаков заражения» или «Что мы знаем о них?» К тому же у меня есть основания думать, что люди в телевизоре ни черта не знают.
Однако я вполне могу оказаться последним живым человеком в Огасте. Тут уж никаких преувеличений. Вы видели Огасту перед нашествием ангелов-вирусов? Дыра дырой, жуткая и убогая. Какой была, такой и осталась. Едва ли не каждый год река Кеннебек заливает центр, и потому на главной улице работали всего три ресторанчика, но не все сразу: на одном непременно окажется жизнерадостный знак «Мы скоро откроемся снова» и намалеванные часы с картонными стрелками, обязательно обломанными. В городе Огасте никогда и ничего толком не происходило. У реки дома сплошь обшарпанные, стены в выбоинах, двери заколочены, окна разбиты. На улице почти никого не видать, а кого видать, тот вялый и сонный. Газом всех снабжала «Дед-Ривер компани», мертвых хоронили на кладбище «Бернт-Хилл». Так что апокалипсис практически ничего не изменил. Даже здешний «Уолмарт» закрылся до него, потому что никто там ничего не покупал.
Знаете, давно, еще среди первых поселенцев — ну, которые явились в эти места в тысяча семисотом или вроде того, — был некто Джеймс Перингтон, свихнувшийся однажды по зимнему времени и зарубивший всю семью топором. Всех восьмерых ребятишек и жену в придачу. Джеймса повесили и похоронили на перекрестке, чтобы не вылез из могилы и не стал вампиром. Кажется, вот ведь глупость — а вы теперь посмотрите-ка вокруг. Я хочу сказать, жизнь в Огасте уже давно сошла на кривую, неправедную дорожку. Так что мы к апокалипсису отнеслись по-нашему, по-мэнски, как раньше к полному развалу всех и всяческих дел и такому же полному наплевательству прочей Америки. Мы не удивились ни капельки. Да я уже давно не видела никого розовенького и жизнерадостного. Несколько месяцев назад (во времена «Кермита и компании») куча народа двинулась в Портленд, но я осталась, потому что кто-то же должен позаботиться о папе. Знаю, звучит нелепо, но ведь нельзя просто так бросить папу, который тебя укусил. Из-за этого — в особенности. Я хочу, чтобы он меня полюбил. Чувствую, когда мне тридцать стукнет, я все равно буду торчать здесь, пытаясь казаться примерной дочуркой, в то время как его кровь подсыхает на кухонном кафеле.
По третьему каналу говорят: зомби — просто оживший труп без памяти, непонятно когда собирающийся упокоиться и себя не осознающий. Но я-то уже четко уяснила: я не в Манхэттене, Бостоне или хотя бы Портленде. Я-то живу с зомби. И мой папа вовсе не сидит в подвале на цепи. Он живет со мной, как и раньше. У меня все соседи, кто не удрал, в нарывах, и из них кровь сочится. Я тоже фильмы смотрела про зомби и думаю, все смотревшие поначалу делали так, как оно в фильмах показано: хватались за бейсбольную биту и махали направо и налево. Но я никого не убивала, и не кусал меня никто. Даже и не думал. Жизнь — она не чертово кино.
А третий канал все нудит и долбит, заколачивает в голову, что надо делать, а что не надо. Потому важно записать, как оно на самом деле, хотя бы на случай, если кому придет охота поинтересоваться, почему зомби плачут. Оттого я написала на обложке тетрадки, на линеечке, обозначенной как «Заглавие»: «Кто такие зомби?»
И подписалась: «Кэйтлин Зелински».
Там еще свободная строчка осталась для номера класса. Ну, если считать по-школьному, я бы оказалась в четырнадцатом.
Первое: зомби — не оживший труп. Ничего похожего на «Ночь живых мертвецов» не случилось. Тут и слово «зомби» не к месту. Зомби — это когда жрец вуду заколдовывает, чтобы служили ему. Но в Огасте не происходило ничего похожего. Мой папа не умер. У него только кожа полопалась и нарывы появились, он перестал говорить и начал фыркать, кровь из глаз потекла, и он стал кидаться на соседа, мистера Альмейду. Но папа не умирал. А если не умирал, значит он не труп. Вы поняли, недоумки с третьего канала?
Зомби — не людоеды, это все недоразумение. Третий канал говорит, они не люди, и в тюрьму не попадешь, если их убиваешь. Значит, если они нас съедят, это не каннибализм, а вполне нормальный для них обед, ну, как некоторые собак едят. Конечно, это дико, когда американец собаку ест, но ведь это же не каннибализм. К тому же зомби не едят людей. Если бы ели, я бы давно уже в тетрадке не писала, потому что сладких ясноглазых героев, которые бы девушек из «Джава шэк» спасали, в Огасте нет и не предвидится. Зомби едят животных, залежалое мясо в любом холодильнике, какой сумеют открыть, батончики мюсли, если найдут. В общем, почти все едят. Однажды я женщину видела, незнакомую, — так она стояла на четвереньках у речного берега, загребала ладонями ил и ела, и размазывала по кровоточащим грудям, и смотрела в небо, шевеля отвисшей челюстью.
Зомби вовсе не безмозглые. Недоумков с третьего канала точно бы кондрашка хватила, если бы такое услышали. Это уже догма: зомби неповоротливые и тупые. Ну, раньше я знавала кучу людей куда тупее и неповоротливей зомби. В конце концов, мое заведение находится рядом с домом, где правительство штата. Иногда думаю: зомби от тех идиотов отличаются только тем, что выглядят похуже. Вокруг было полно слюнявых дебилов, только и желающих меня залапать. Во всяком случае, есть зомби-увальни, а есть пошустрее. Если девушка в прежней жизни бегала по утрам, так она и останется проворной. А если парень брюхом двигал, только чтобы каналы переключать, так он и сейчас черта с два кого-нибудь поймает. А мой папа еще не забыл моего имени, я почти уверена. Конечно, тут ничего не докажешь, ведь говорить зомби не могут, потому что у них у всех языки и глотки распухают. Вот и считается, что один из первых признаков хвори — это когда речь становится невнятной. А так, может быть, они вовсе и не глупеют от заразы и бегать умеют, как раньше, но вот общаться больше не способны, разве что вытьем. Я бы тоже завыла, если бы из ушей кровь шла и кожа трескалась.
Зомби вовсе не пытаются убивать все, что шевелится. Папа меня не кусал, хотя мог бы, много раз. Конечно, зомби не безобидные. Мне пришлось натренироваться, подучиться быстро бегать, и на каждой двери у меня шесть замков. Даже на двери спальни — папе нельзя доверять. Он все еще меня бьет. От его кулака на лице остается кровь и гной. Но кусать не кусает. Хотя поначалу каждый день рявкал и норовил вцепиться в шею, но я-то куда проворнее. Я всегда была проворнее, вот он больше и не пытается. Иногда стоит в гостиной, в углу рта собирается слюна, потом капает на пол, а он все смотрит, будто вспоминает ту дикую ночь, когда меня укусил, и до сих пор стыдится. Я смеюсь, и он почти улыбается в ответ. Бредет назад в столовую и отдирает обои со стены, запихивает в рот длинные розовые полосы, словно содранную кожу.