— Привет, — говорит Конни.
Баба роняет газету и ковыляет в направлении Конрада. Кто-то выел нижнюю часть ее живота, и за недели либо месяцы со времени смерти влажный климат не позволил ей высохнуть, но сделал гнездилищем плесени. Конрад представил, как из зияющей дыры лезут ящерицы, сверчки и даже нерожденные дети. На переднике бабы когда-то было написано: «Спасибо, Боже, за рай в нашем, „Севен-элевен“!» Осталось только «…рай… элевен».
— Ты хочешь сказать, это и есть рай? — спрашивает Конрад.
Баба кидается на голос и налетает на прилавок. От удара у нее лопается желудок, забрызгивая гнилостной зеленой жижей газеты и нарисованный на стекле сморщенный хот-дог «Биг-байт».
— Простите, не хотел вас огорчить, — бормочет Конрад, утираясь, и бредет к стеклянным дверям холодильников в глубине магазина.
За его спиной баба с «раем» на переднике догадывается перелезть через прилавок, шлепается на пол и ползет, оставляя за собой жидкость из лопнувшего желудка.
Конрад пытается идти быстрее, но он так ослабел, что сердце трепыхается птицей в груди, отзывается болью.
Едят ли зомби мертвую плоть? Мечтают ли об электроовцах?
— Не надо песен про несчастных невинных зомби! Кон, найди воду! — шипит он себе.
У него уже нет сил имитировать голос жены, от этого чувство одиночества делается невыносимым.
За его спиной «райская» баба поднимается на ноги. Усмехается, раскрывая рот все шире, пока не лопаются губы. От жары ее кровь загустела и не течет из ран.
Конрад спешит, но без особого успеха: сердце неровно бьется, будто он услышал снова обрывок затасканной мелодии, сорок лет назад звучавшей на их свадьбе с Глэдис. Тогда Синатра пел: «Какой бы ты ни была, я все равно люблю, я должен быть лишь с тобой!»
Милая «райская дева» кидается на Конрада, когда тот добрался до холодильника, где полки уставлены самой ценной валютой в нынешнем мире, и схватил галлонную канистру воды. Несмотря на приближение твари, сворачивает крышку и жадно пьет. Потом обходит полку и, оставив бабу за нею, направляется к выходу.
Слышится хруст.
— Что за черт? — спрашивает Конрад.
Под ногами бабы крошится стекло. К изумлению Конрада, она не ковыляет, а бежит. Вот же невезение! Бегуны попадаются редко.
— Кон, торопись! — хрипит он себе, но стоит, не в силах двинуться, и глядит на огромные колышущиеся и хлопающие складки.
Может, состоялось уже второе пришествие, а старина Конрад все прошляпил? Чудо — пасть бабы распялилась, будто старушечья вульва, а там сплошь золотые зубы.
На этот раз баба атакует стремительно. Конрад и моргнуть не успел, а она уже вцепилась в джинсовую куртку, обдала гнилым смрадом. Баба сильная, высокая: когда она схватила и подняла Конрада, его ноги повисли в воздухе. Ну что же: старина Конни поворачивается в ее руках и бьет изо всех сил. Его колени врезаются в грудь, слышен жуткий хруст — то ли ребра треснули, то ли подсохшие кишки, и баба роняет его.
Он ныряет за прилавок, мускулы спины воют от боли, словно полицейские сирены. Почти инстинктивно он хватает с полки под кассой дробовик двенадцатого калибра и приставляет к уродливой голове твари. И только тогда до него доходит, что же он делает. Хочет сказать, нажимая на спуск: «Прости, рай!» Но затопленное чувством вины подсознание выталкивает другую мысль: «Прости, Делия!»
Имя дочери бьет по рассудку наотмашь. Конрад колеблется и опаздывает нажать на курок. Он промазал, и «райская баба» вышибла ствол у него из рук. Звенит разбитое стекло, но Конрад не видит, куда попал. Видит он только бабу: она впилась ему в плечо, достала зубами до кости.
Времени раздумывать нет. Обеими руками Конрад лезет в ее распоротое брюхо, хватает за хребет и тянет на себя, пока тот не ломается с хрустом. Баба обнимает его крепче и вдруг отпускает, валится на спину, переламываясь пополам.
— Я любил тебя там, где море встречается с небом,[77] — сообщает он существу и не слышит своих непонятных слов.
Баба моргает, но не может прикрыть веками распухшие, налитые кровью глаза. Смотрит на Конрада, но непонятно, видит ли она хоть что-нибудь. Он давит на спуск, и ее голова взрывается.
Конрад стоит над останками, из плеча сочится кровь, а зараза ползет к сердцу и от него — в лобные доли мозга.
— Делия, пожалуйста, прости мою жестокость, — говорит он трупу. — Прости меня за Адама, за то, что я не выступил на суде. За то, что не поверил, когда ты звонила. За это в особенности. Прости за все, прошу.
Затем покидает магазин и плетется дальше — обреченный человек в конце невообразимо долгой и страшной дороги, которая уже почти привела его к Делии.
Одни винили во всем тараканий помет, другие — Промысел Божий. Что бы то ни было, никто из зараженных не выжил. Вирус сперва уничтожал иммунную систему, а затем лобные доли. Инфицированные сперва забывали, зачем и как ходить, а потом и как дышать. А после смерти вирус пробирался в самые древние части мозга, ведающие инстинктами, и продолжал жрать. В конце концов получалось забавно: покойники воскресали и делали то, чего хотел вирус. А хотел он все того же — жрать.
Новость впервые передали «Фокс ньюз» аккурат на первое апреля. Сперва все подумали: шутка. Надо же, мертвые встают со столов в морге и больничных коек, бродят по госпиталям. И кусаются, разнося инфекцию. Впервые зараза появилась в Батон-Руже и быстро разошлась по Луизиане. За сутки больницы всего юга наполнились зараженными. Через неделю замолкло радио и перестали работать спутники, через две недели взбунтовалась и разбежалась армия. К Пасхе страна под названием США перестала существовать.
Путешествие Конрада продолжалось три месяца после кончины мира, но эти месяцы казались длиннее многих лет. Конрад не любил вспоминать о прошлом, там осталось слишком много горечи.
Когда двадцать с лишним лет тому назад жена наконец забеременела Делией, она назвала долгожданное дитя благословением Господним. Конечно, после трех выкидышей, двух лет лечения от бесплодия, новой экспериментальной терапии с переливанием крови супруги почти отчаялись и смирились. И когда Глэдис, прибыв в больницу, сказала: «Это дитя — лучшее, на что мы могли надеяться», циничный Конрад в кои-то веки согласился с женой. Юная Делия Кристен Уилкокс была великолепна.
Она росла умницей, хохотушкой, красавицей. Папа с мамой сходили с ума: тискали, обнимали, целовали, не могли наглядеться, а потом плакали, расстраивались, успокаивались и готовы были снова все прощать, целовать и боготворить. А дочурка желала получить все и ни в чем не знала удержу. Началось с материнской груди — Делия присасывалась к ней до крови. А щедрость папы с мамой предела не знала: сперва качели на заднем дворе, уроки верховой езды, своя комната с замком, потом дизайнерская одежда из бутиков, каникулы на горнолыжных курортах. Впоследствии дело обернулось запретом выходить из комнаты по ночам, пропажами хрусталя и серебряной утвари и даже родительского плоскоэкранного телевизора.
Папа с мамой подумали, что это наркотики, но в точности так и не выяснили. После того как пропал их пес Баркли, Конрад предположил, что дело может обстоять гораздо хуже. Запахло кровью, и он подумал, что неплохо бы расспросить дочь хорошенько.
С шестнадцати лет Делия кочевала от одного бойфренда к другому.
— Скачешь из койки в койку, — констатировал папа Конрад и получил от дочери пощечину.
Он дал сдачи, но в ответ дочь укусила его за руку, до крови.
Приключения на том не закончились: кто-то вломился в дом, родительский «додж» угнали. Идиот по имени Баттер принялся названивать днем и ночью, спрашивая «сладкую мамочку». Когда в Томз-Ривере один за другим стали погибать старшеклассники, папа с мамой запретили дочери выходить по ночам. Но дочь вылезала в окно, а поутру ловко забиралась обратно. А однажды она не вернулась. Хотя папа с мамой в периоды особо скверного настроения и желали, чтобы любимое дитя попросту исчезло, произошедшее въяве исчезновение счастья не прибавило. Начались муки совести и тревога. Может, она замерзает, перепугана, голодна? Может, она нуждается в папе с мамой, но стыдится попросить о помощи?