— Нет, Конни, я уже одной ногой там. Ты можешь мне кое-что пообещать?
Конрад провел рукой по простыням — они были влажными от ее пота.
— Ничего я тебе обещать не буду. Трусишка. Обманула меня!
— Конни, не надо, прошу. Я и там не успокоюсь, если буду знать, что она осталась одна. Ее же держат взаперти. Наверное, и кормить ее теперь некому. Помнишь, как было с кровью от размороженного мяса? Она всю выпила прямо из пакета. Может, она и не из-за наркотиков убежала. Может, мы неправильно сделали, совсем от нее отказавшись. Мы просто ее бросили.
В отсвете пожара лицо жены казалось оранжевым. За прошедшие тридцать девять лет она растолстела, сделалась вялой, нерешительной и вздорной. Конрад возненавидел ее визгливый ноющий голос, морщины, старушечий запашок, обвисшие дряблые груди. А больше всего он ненавидел ее барахлящее сердце.
— Глэдис, я внутри пустой. Совсем. Я никого больше не люблю. Даже тебя.
Она покачала головой. Потом Конраду показалось, что она хочет засмеяться. Тридцать девять лет брака отлично учат распознавать, где любовь есть, а где нет.
— Старый ты мальчишка, помолчи уже! Иди и найди ее, хорошо?
Утром он нарядил ее в мягкий банный халат и сандалии с пластиковой подошвой, затем на всякий случай отрезал голову и похоронил все вместе рядом с Адамом и псом Баркли. В полдень Конрад ушел из дому, держа путь на юг, к Делии.
Конрад покинул «Севен-элевен» всего два часа назад, но вода уже закончилась, и вернулась жажда. Сумерки ложились на город, словно тень великана. До тюрьмы оставалось еще две мили по темной разбитой дороге, но времени на отдых у Конрада уже не было.
Стычка с «райской бабой» скверно сказалась на спине, потому Конрад теперь ковылял, совсем сгорбившись. Но зато плечо онемело и перестало болеть. Жилы на шее сделались сине-зелеными. Интересно, что сейчас поедает зараза? Наверное, сперва расправится с иммунной системой, а потом возьмется за память.
Над раскрошенным асфальтом раскатился вой. Голос показался человеческим, тоскливым и надрывным. Может, это обрывок старой музыки, песня заблудившейся трубы? Вряд ли кто-нибудь выживший окажется настолько безумным, чтобы ночью привлекать к себе внимание этим воем.
Но, скорее, мерещится. С тех пор как баба укусила Конрада, он слышит голоса, совсем не те, что голос Глэдис.
«Мистер, простите, что я вас укусила».
«Святой отец, не поможете старому церковному служке?»[78]
«Два сонмища шагали, рать на рать, толкая грудью грузы, с воплем вечным».[79]
Наверное, мозг уже отказывает. Оно и к лучшему.
— Кон, может, тебя вовсе и не укусили, — говорил он себе визгливым голосом покойной жены. — Ты напридумывал, и все у тебя нормально.
— Нет, Глэдис, не все нормально. Сдаю я уже, — отвечает он.
И тут вой снова заставляет его умолкнуть.
Так вот откуда он идет! Посреди заросшей магнолиями разделительной полосы — черный ретривер. Живой! Он лежит, пряча голову меж лап.
Надо же, пес. Совсем еще щенок. Конрад глупо улыбается. Думал, собак уже и не осталось: сперва за них зараженные взялись, а потом голодающие живые. Конрад спешит, ковыляет, улыбаясь во весь рот. Вспоминает, чему учил старого тюфяка Баркли: принеси-ка пива, дружочек, и потом задери-ка юбку хозяйке Глэдис.
Вышагивая по-крабьи, враскорячку, Конрад минует ползущего безногого зомби, грызущего собственную плоть.
— Но мне нравится, потому что горькое и потому что это мое сердце,[80] — думает вслух Конрад.
Зомби сгнил настолько, что уже не может преследовать идущего.
Подойдя к щенку, Конрад сует ему под нос сжатый кулак. И машинально отдергивает руку, когда замечает изгрызенную морду и распухшие белые глаза. Тварь не пытается укусить, и Конрад в замешательстве. Затем понимает: зараженный щенок унюхал заразу и признал в нем родственное существо. Потому Конрад оказывает псу милость. Одной рукой хватает его морду и приподнимает, второй берет дробовик и бьет щенка прикладом по голове. Тот скулит, будто настоящий пес.
— Я любил тебя там, где море встречается с небом, — говорит Конрад, — хотя твой рот и был в крови.
Затем продолжает свой путь к Делии. Судя по карте, осталось совсем немного.
Ему довелось повидать многое, и всегда это было какое-нибудь гадство. В Тупело банда фанатиков приносила самых здоровых и сильных в жертву зараженным в надежде умилостивить Бога. Так или иначе, но они были не одиноки. В Делавере он повстречал супружескую пару, которая дальше пошла вместе с ним, но затем оба отравились свиной тушенкой и умерли. Ботулин на вкус не определишь. В Эшвилле Конрад помог одинокой старухе, прятавшейся в подвале: весь кухонный шкаф забил украденной едой. Хотел уже идти, а она сказала: «Оставайся! Позаботься обо мне. Неужели ты и в самом деле веришь, что твоя дочь еще жива?» Когда он закрывал дверь в тесный душный подвал, старуха заплакала, и он подумал, что еще с полгода тому назад наверняка потерял бы больше времени, стараясь ее утешить.
Двадцать лет назад он таскал маленькую Делию, искренне жалея боссов своей аудиторской компании, считающих воспитание ребенка чисто женским делом. Теперь кажется, что он был самодовольным идиотом. Чем гордился, кого упрекал и презирал? В этой жизни случается всякое. Можно винить себя, Бога, всех вокруг, но теперь вот мир рухнул, и ничего с этим не поделать.
Помнится, однажды они ранним утром отправились на рыбалку. Рыба клевала хорошо, в пластиковом ведре плескались жирные форели. Бескрайняя спокойная синь океана гипнотизировала. На мгновение окровавленный рот девятилетней Делии показался дурным сном, но затем девочка сыто рыгнула. Солнце поднялось над горизонтом, и в его свете казалось, что море сливается с небом. Может, дело в переливании крови, или скверной наследственности, или плохом воспитании. Может, некоторые просто родились неправильными и уже ничего не поделаешь.
Спустя несколько лет Конрад обнаружил старину Баркли болтающимся на веревке под крышей, словно рождественский поросенок. В теле пса не осталось и капли крови. Конрад поспешил его похоронить, пока Глэдис не увидела, насколько труп изуродован.
И однажды ночью, давным-давно, он услышал звонок. Глэдис не проснулась, даже когда он, лежа рядом, шептал яростно в трубку.
— Папа? — настороженно и нерешительно произнес голос в трубке.
— Да, я, — ответил Конрад.
Дочь была в бегах уже несколько месяцев. Удрала в воскресенье после обеда, когда родители пошли в церковь, и прихватила мамин фамильный жемчуг.
— Помоги мне… у меня беда, большая. Деньги нужны.
Конрад с минуту смотрел на трубку, размышляя.
— Ты покалечила кого-нибудь?
— Нет, не в этом дело. Долг. Пять тысяч.
— Доченька, мы тут ни при чем. Ты обокрала нас, унесла все ценное. И я уже не зарабатываю, как раньше.
— Меня заставят отрабатывать своим телом. А я… папа, я беременна!
Она заплакала, но это вовсе не значило, что она говорит правду. А он так разозлился, так был поражен и шокирован, что просто положил трубку.
В следующий раз он поговорил с дочерью спустя два года; она уже сидела в Батон-Руж. И его сердце перевернулось в груди, когда он узнал, что она говорила правду.
— Ты можешь себе представить — у нее ребенок! — сказала Глэдис в самолете, летящем на юг.
Для поездки супруги досрочно сняли деньги со своего пенсионного счета.
— Может, это настоящее благословение, после стольких-то лет! — говорила Глэдис, чуть не плача. — Представляешь, топочут крошечные ножки, маленький отрыгивает, какает. Боже, как я по этому соскучилась!
Конрад смотрел в окно на облака, плывущие над океаном. С высоты казалось, они целуют море. Наверное, в чистилище можно снова и снова проживать свою жизнь, но так и не найти ни спасения от бед, ни искупления. За окном синева неба уходила в синеву моря, а меж ними полыхал закат.
— Да, я и представить не мог, — ответил Конрад.
80
Строка из стихотворения Стивена Крейна, из цикла «Черные всадники и другие строки» (пер. А. Кудрявицкого). —