В прихожей я снимаю ботинки и ставлю их на коврик, затем осторожно захожу в гостиную. Она небольшая и чистая, и чуточку пахнет корицей. Кресла и диван обиты коричневым вельветом, они выглядят очень мягкими. Я не поддаюсь искушению провести по вельвету рукой и вместо того задаю вопрос, который некоторое время вертится у меня в голове:
— Здесь живет кто-то еще.
— Нет, — он отводит глаза. — Этот дом принадлежал моей матери. Она оставила его мне.
На книжной полке стоит прозрачная пластиковая клетка, внутри которой целая сеть цветных трубок и круглых маленьких домиков, заполненных опилками. Маленький коричневый хомяк бегает в колесе.
— Это Матильда, — говорит Стэнли.
— Ты даешь ей что-то для точки зубов, — спрашиваю я.
— Чаще всего пробковое дерево.
— Им это необходимо, их зубы не перестают расти.
— Да. — Он замолкает. — Ну так… ты голодна? Я закончу на кухне. Или могу показать тебе дом, хотя смотреть тут особо нечего…
— Покажи.
Он проводит меня по короткому коридору. Мы проходим мимо закрытой двери, и я останавливаюсь:
— Что там.
На долю секунды он меняется в лице. Интересно, я когда-нибудь научусь понимать его мимику. Это словно смотреть, как компьютерный код зелеными строчками быстро движется по экрану — слишком быстро, чтобы я что-то поняла.
— Просто гостевая комната.
Я прохожу за ним в конец коридора через еще одну дверь. Он включает свет.
— Это моя комната, — говорит он.
Покрывало на его кровати синее и очень старое, изношенное, с едва различимыми желтыми лунами и звездами. Новенький и гладкий компьютер стоит на пустом желтом сосновом столе. Рядом с кроватью — стеллаж, заполненный моделями самолетов всех цветов, размеров и форм. Часть моделей подвешены к потолку. Всего я насчитываю тридцать два самолета.
Я касаюсь покрывала, наклоняюсь, прижимаюсь лицом к его подушке и вдыхаю. Пахнет лимоном.
— Мне нравится твой кондиционер для белья, — говорю я, мой голос приглушен подушкой. Затем я вдруг осознаю, что, может быть, ему совсем не приятно, что я утыкаюсь лицом в его постельное белье.
— Прости, — говорю я, распрямляясь. — Нужно было спросить разрешения, прежде чем так делать.
С другой стороны, спрашивать «можно понюхать твою подушку» было бы тоже как-то странно.
Похоже, пока я не очень справляюсь.
— Все в порядке, — говорит он. — Правда. Если я кажусь немного смущенным, это не из-за тебя. Просто у меня уже очень давно не было гостей.
Так для него это тоже в новинку. Отчего-то эта мысль меня немного расслабляет.
Я закидываю голову и рассматриваю самолетики, свисающие с потолка:
— Ты сам их сделал?
— Да, собираю модели с детства и вот до сих пор. Наверное, это немного глупо. Взрослый человек с целой комнатой игрушечных самолетиков.
— Мне они нравятся. — Я тянусь к темно-зеленому истребителю времен Второй мировой, но останавливаюсь на полдороге. — Можно его потрогать?
— Конечно.
Я беру самолет в руки. На его носу нарисованы акульи зубы и глаза. Обычно самолеты так раскрашивают для устрашения, но этот улыбается. Я провожу по линии рта. Затем переворачиваю, изучая склейку. Вдруг что-то щелкает, и крыло падает мне в ладонь. Я замираю.
Стэнли вздрагивает.
— Упс! — произносит он, словно это он сломал.
Я уставилась на сломанное крыло:
— Я… я не знаю, как так вышло, я пыталась быть осторожной. Иногда мне сложно оценить, насколько сильно я давлю…
— Не переживай так, — он забирает самолет и крыло из моих онемевших рук и кладет две части на стол.
Я скрещиваю руки, упираясь ими в подмышки, чтобы больше ничего не поломать:
— Прости.
— Я приклею его обратно. Это же всего лишь игрушка, — он нежно касается самолета, словно это раненый ребенок. — Ничего страшного, — он улыбается, но в глаза мне не смотрит. — Пойду на кухню. Можешь посмотреть пока телевизор. Это недолго.
Я выхожу за ним из спальни.
В гостиной я напряженно сижу на диване, слушая клацанье столовых приборов и шипение масла, доносящиеся с кухни.
Я включаю телевизор и прощелкиваю ток-шоу и сериалы, пытаясь найти какую-нибудь передачу о науке или природе. Сейчас ничего не показывают, но я нахожу канал, на котором идет медицинский документальный фильм об операции на головном мозге. Я наблюдаю за тем, как руки хирурга в белых окровавленных перчатках скальпелем разрезают твердую мозговую оболочку, прощупывая поблескивающие серо-розовые складки коры.
Стэнли входит в гостиную:
— Ужин гот… Боже! — он бледнеет и закрывает глаза рукой.