У меня комок в горле.
— Там, там стало холодать. Поэтому спасибо тебе, — удается прошептать мне. Но я не двигаюсь с места. Мы смотрим друг на друга.
— Прости, — говорю я. — Я не должна была так пропадать.
Он смотрит в потолок.
— Теперь это уже неважно, — его голос звучит ровно, пусто.
Несколько минут я сижу, сжимая руки в кулаки на коленях. Наконец встаю, иду в уборную и смачиваю кусок бинта в раковине. Я наклоняюсь к нему и протираю его влажный от пота лоб.
— Не надо, — шепотом произносит он, голос его обрывается. — Не делай этого.
— Слишком холодная?
Из уголка его глаза стекает слеза.
— Ты что, не понимаешь? Я уже потерял всякую надежду, — он сжимает веки. — Просто оставь меня в покое.
Я опускаю глаза. Ну конечно, он мне не рад. Я разбила его сердце. Я не очень хорошо понимаю человеческие эмоции, но знаю, что, если ты кого-то ранил, нельзя просто вернуться и ждать, что все снова будет хорошо.
Но я не могу оставить его. Не сейчас и не в таком состоянии.
Мгновение спустя я продолжаю протирать его лоб. Он больше не протестует, ничего не говорит. Последний закатный луч освещает его левую щеку. Солнце садится, свет становится нежно-синим, затем фиолетовым, затем исчезает. Его глаза смотрят в никуда, словно он ушел куда-то глубоко внутрь себя.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
В течение следующей недели я навещаю Стэнли в больнице каждый день. Я помогаю ему есть, когда ему нездоровится и он не может сидеть. Я слежу за тем, чтобы тряпка на его лбу оставалась смоченной, а когда у него остается мало болеутоляющих, я донимаю медсестер, чтобы они принесли еще. Я сижу рядом с ним, когда у него берут кровь на анализы и делают томографию.
Медсестры больше не возражают против моего присутствия. Я была у Стэнли дома и постирала и вычистила все свои вещи.
Все это время он остается замкнутым. На вопросы отвечает односложно, механическим голосом. Я не знаю, оттого ли это, что он все еще злится, или из-за того, что бóльшую часть времени он находится под действием таблеток. А может, это от депрессии. Он вынужден находиться в месте, которое ненавидит, терпеть кучу неприятных и инвазивных анализов, а лечиться ему предстоит многие месяцы. Ну конечно, он в депрессии.
Кажется, что он где-то далеко. Но на самом деле нет, напоминаю себе я. Он прямо здесь. И он во мне нуждается.
Я понимаю: все не сможет быть как прежде. Но прямо сейчас у нас нет никого, кроме друг друга.
К тому моменту, как Стэнли выписывают, громоздкий гипс сменился бинтами и ортезами, но он все так же не может ходить, даже на костылях.
Я отвожу его домой. Как только мы отъезжаем достаточно далеко от больницы, его поведение заметно меняется. Он остается молчаливым, но кажется более задумчивым и бдительным.
Дома у Стэнли я достаю из гаража инвалидное кресло и ставлю его в гостиной. Пока я помогаю ему сесть, он вздыхает:
— Я надеялся, что эта дурацкая штуковина мне больше никогда не понадобится.
— Это только на время.
— Знаю. Я просто рад быть не в больнице. Хочется скорее принять настоящую ванну.
В его нынешнем состоянии это будет сложно. И все же я раздумываю несколько секунд, прежде чем спросить:
— Тебе помочь.
Он зажимает плечи. На щеках появляется румянец, и мышцы горла напрягаются, когда он сглатывает.
— Помоги мне залезть в ванну и принеси полотенце. С остальным я справлюсь.
Поместить его в ванну оказывается непростой задачей, несмотря на то что в ней есть металлические перила. Хотя бы его левая рука может теперь немного двигаться, повязка после его первой встречи с ТиДжеем исчезла. И все равно его лицо искажается от попытки снять футболку.
— Я помогу тебе раздеться, — говорю я.
— Не надо.
— Врач сказал, что тебе не стоит пока много двигаться, — я тянусь к нему.
Он ловит меня за запястье.
— Я сам справлюсь.
— Я хочу помочь, — я начинаю тянуть его футболку вверх, все его тело разом напрягается.
— Элви, перестань!
Я замираю.
Взгляд его опущен, щеки горят, дыхание ускорено.
— Пожалуйста, — шепчет он, — дай мне самому это сделать.
В горле у меня появляется жгущий, горячий ком, я сглатываю:
— Я знаю, что ты злишься на меня. Но зачем себя травмировать, из-за того что…
— Это не потому.
Словно вспышка ко мне приходит воспоминание о комнате мотеля, где он, казалось, совсем не хотел раздеваться. Даже сейчас он не хочет, чтобы я его видела. Я хочу сказать ему, что мне неважны его шрамы, но я знаю, что слова ничего не изменят.