Меня обволакивает дымка. Я словно падаю, и мамины слова летят вслед за мной.
«О, верните мне мою Элви».
Я открываю рот, чтобы сказать, что я здесь. Но серый туман поглощает меня целиком.
Некоторое время я парю в нем.
Когда я выныриваю, мы куда-то едем. Я слышу звук мотора и чувствую ремень безопасности на теле. Я пытаюсь поднять руку, но кажется, что она залита цементом.
— Просто расслабься, — говорит мама. Ее мягкий голос звучит издалека. — Мы едем гулять. Я везу тебя в твое любимое место.
У меня каменные веки, но мне удается приоткрыть их совсем чуть-чуть. Мама за рулем, на ее лице слабый отсвет приборной доски, глаза широко раскрыты и неподвижны.
— Все будет хорошо, — говорит она.
Я не знаю, что происходит. Я изо всех сил стараюсь сложить все части головоломки, но детали, кажется, совсем не сходятся. Если бы я только могла думать. Почему я не могу думать?
Где-то внутри тихий, холодный, ясный голос шепчет: «сок». Сердце начинает колотиться. Мне нужно двигаться. Мне нужно выбраться отсюда. Я не понимаю, что происходит, знаю только, что все происходящее — неправильно и мне нужно выбраться. Но мои мышцы похожи на лапшу. Похожее чувство, когда просыпаешься посреди ночи, сознание наполовину бодрствует, а тело не двигается, и глаза не открываются, голова затуманена сном — сонный паралич. Я думаю: «Просто пошевели пальцем» — и изо всех сил стараюсь согнуть правый указательный палец, но ничего не получается.
Двигайся, двигайся, двигайся, ну двигайся же.
Я вижу, что за окном. Я вижу знак, означающий, что мы доехали до озера. Обычно здесь мама останавливает машину и паркуется. Но мы продолжаем ехать, заезжаем на деревянный пирс, который, словно палец, нависает над озером.
А мое тело все так же неподвижно.
Можно просто расслабиться и заснуть. Может, если я перестану пытаться, все будет хорошо. Может, я проснусь в своей кровати и все это окажется сном.
Я снова проваливаюсь в теплую черноту, и мамин голос шлейфом тянется за мной:
— Что бы ни произошло, это потому, что я люблю тебя.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Тишина. Стэнли все еще держит меня за руку, но ничего не говорит. Не слышно никаких звуков, кроме его отрывистого дыхания.
— Она все повторяла, что любит меня. И что бы она ни сделала, это потому, что она меня любит, — я смотрю прямо перед собой. Я словно парю, по-прежнему опустошенная, потому что если позволю себе что-то ощущать сейчас, то рассыплюсь: — Если это любовь, то что в ней хорошего.
Он медленно и глубоко вздыхает. Затем касается моей щеки, поворачивает мое лицо к себе. В его широко распахнутых ярко-голубых глазах стоят слезы:
— Это не любовь, Элви.
Я безучастно отвечаю на его взгляд.
— Даже если она на самом деле любила тебя, то, что она сделала, не было актом любви.
— Тогда чем это было.
Его плечи опускаются, и он внезапно выглядит очень уставшим.
— Я не знаю; может, страхом? Я не могу понять, почему она это сделала. Но все, что могу тебе сказать, — ты не виновата.
— Нет, виновата. — Оцепенение постепенно проходит. Внутри меня что-то пробуждается, мне становится больно. — Я испортила ей жизнь. Если бы я больше старалась… — Всхлип сотрясает мою грудь. — Если бы я вела себя иначе, если бы я была другой, возможно, она все еще была бы жива. И мне страшно. Страшно, что я навсегда останусь такой, сколько бы я ни пыталась стать лучше, это будет происходить снова и снова, и я… и ты…
Он сжимает мою кисть в своей так сильно, что я в удивлении поднимаю глаза.
— Ты можешь всю жизнь гадать, представляя себе другой мир, где ты приняла другие решения и все сложилось иначе. Но не существует мира, где накачать одиннадцатилетнего ребенка таблетками, пристегнуть его к сиденью и завезти в озеро было бы нормальным.
— Мама не была плохим человеком, — слабо отзываюсь я. — Она… она просто не могла… — Я затихаю. Я даже не знаю, что хочу сказать. — Кому угодно было бы не под силу заботиться обо мне.
— Ну а что ты скажешь про развод моих родителей? Ты думаешь, это моя вина?
Я напрягаюсь.
— Нет, конечно, нет.
— Тогда почему ты винишь себя?
— Ну это… другое.
— Нет. Это то же самое. Мне потребовались годы, чтобы перестать винить себя за все, что случилось. И все равно иногда я чувствую себя виноватым. После развода мама совсем расклеилась. Она всегда чересчур оберегала меня, а когда ушел отец, у нее остался только я. Мне не разрешалось играть на улице с другими ребятами. Если я пытался сбежать, она запирала меня в комнате на несколько дней. Я и так пропускал столько времени в школе из-за переломов и операций, что никого уже не удивляло, что я там не появляюсь. В какой-то момент она просто забрала меня из школы насовсем.