На губах Бадирбейли заиграла торжествующая улыбка.
— Все ясно. Новая авантюра. Не пройдет, Муршуд! Хотите выиграть время, отвлечь внимание? Номер не пройдет, слышишь?
— Иди займись делом, Башир, — снова примирительно проговорил Гамзаев. — Зачем провоцируешь меня на скандал?..
Вот это и нужно было ему! Одно-единственное неосторожно сказанное слово! Бадирбейли сорвался со стула. Сейчас выльет он на Гамзаева весь свой гнев, всю распирающую его сердце злобу. Он сделал два шага в сторону, уперся руками в бока и, тряся головой, закричал:
— Сам ты провокатор! На одной ветке сидишь, тысячу веток трясешь. Дружка себе завел и пытаешься мне отомстить?!
— Какая месть, Башир, за что?!
— Или ты забыл? Довольно, Муршуд, брось хитрости! Или ты не тот Гамзаев, который когда-то считал свою диссертацию великим открытием? Твои друзья даже называли ее революцией в современной химической науке. Почему же так быстро стихли громы этой «революции»? Какую она принесла пользу техническому прогрессу или хотя бы в быту, в жизни?..
Давным-давно забытая история всплыла в памяти Гамзаева.
…Это было лет десять назад, в то время, когда Бадирбейли занимал пост директора института.
Он долгое время тормозил защиту Гамзаевым докторской диссертации. Наконец, потеряв терпение, Муршуд забрал диссертацию из института, уехал в Москву и там быстро защитил ее.
…Гамзаев молчал. Долго молчал. Потом с глубоким отвращением взглянул на победительно стоявшего посредине комнаты Бадирбейли и медленно, с присущей ему сдержанностью произнес:
— Я давно забыл эту историю, Башир, и не собираюсь мстить тебе. Ты сам себе мстишь. Поднимаешь со дна давно осевшую муть, выворачиваешь напоказ грязь своего сердца. И всем становятся видны и примитивность твоего мышления, и твоя отсталость как ученого. Большее саморазоблачение невозможно.
Бадирбейли как ужаленный завопил на всю комнату, в уголках губ выступила пена:
— Это мы еще поглядим, кто будет разоблачен, я или ты и твой преподобный братец Сохраб!
— Ну, что ж, поглядим… — безразлично ответил Муршуд.
— Но помни, тебя ждет кара куда страшнее! Ты не только институту изменил, но и государству. Это двойное преступление.
— Хватит! У меня голова разболелась! — Гамзаев указал на дверь. Уходи!
— Что-о?! — В глазах у Бадирбейли помутилось. — Ты указываешь мне на дверь? Вот до чего дошла твоя наглость!
— Вон отсюда! — Гамзаев стукнул кулаком по столу. — Не понимаешь? Сейчас же вон!
Бадирбейли замер от изумления. И это говорит Муршуд? Тихий Муршуд? От страха он даже попятился и, лишь коснувшись спиной дверной ручки, опомнился и вновь обрел мужество.
— Ах так! Ну ничего, мы еще поговорим, Муршуд Гамзаев, в соответствующих инстанциях!
Глава одиннадцатая
Отношения в семье Гюнашли не налаживались. Вот уже больше месяца, как Сохраб ни разу не заговорил с Мархамат. Возвращаясь с работы, хмуро проходил прямо мимо нее в кабинет. В других комнатах появлялся изредка, пообедать или выпить чаю. Он и постель свою перенес в кабинет, спал на узеньком диванчике, на котором в обычное время любил отдохнуть часок-другой, в перерыве между работой.
Мархамат-ханум упорствовала, ожидая от мужа первых шагов к примирению. Но Сохраб, вместо того чтобы постепенно остыть и смягчиться, потерял к ней всякий интерес. Последние дни даже к обеду не приходил, утром и вечером сам готовил себе чай и пил его в одиночестве. Разрыв между мужем и женой отразился и на остальных членах семьи, все жили, словно в ссоре. Султан-оглы, чувствовавший себя всегда чужим в этом доме и старавшийся не вмешиваться в порядки, заведенные нелюбимой невесткой, совсем замкнулся. С той минуты, как он узнал, что Мархамат написала письмо в ученый совет, невестка перестала для него существовать. Он разговаривал с ней лишь по самым необходимым поводам, и единственным его собеседником стала внучка Алагёз. По вечерам квартира погружалась в немую тишину, и лишь из комнаты, где спали дед и внучка, доносились тихие голоса.
В последние дни сердце Султана-оглы стало беспокоить слишком часто. Но он молчал и ничего никому не говорил. Однажды вечером он, по обыкновению, вышел в сквер подышать воздухом и вдруг почувствовал сильный укол в сердце. Лопатки свело от боли. Султан-оглы встревожился, — это была какая-то непривычная боль, предвещавшая что-то недоброе. С трудом преодолевая страдания, он сунул руку в карман пиджака, достал две таблетки валидола, который всегда носил с собой, и положил под язык. Откинувшись на спинку скамьи, он сидел не двигаясь. Однако боль, обычно быстро утихающая, не проходила. Султан-оглы уговаривал свое сердце, взывал к его чести: «Имей совесть! Семьдесят пять лет мы жили с тобой в мире и дружбе. В каких только передрягах не побывали, и ты никогда не подводило меня. Помоги же и теперь не опозориться, на нас смотрят сотни глаз…»