Жауэн качнулся всем своим тучным телом, потом, держа локоть на отлет, уперся правой рукой в широкое бедро.
— Я находился в состоянии самообороны, — спокойно заговорил он. — Этот прохвост схватил бутылку и чуть было не прикончил меня на месте… Уж больно много он захотел: наставить человеку рога, убить его, а потом жить да поживать с его женой на его денежки! Успокойтесь. У меня есть доказательства.
Жауэн достал из бумажника листок. Полицейский развернул его, прочел, сложил и в замешательстве вернул Жауэну.
— Тем не менее вам придется пройти с нами, господин Жауэн.
Жауэн выпил стакан вина, встал, проговорил:
— Всего хорошего, господа! До скорого! Мое дело правое.
И, уже стоя на пороге, повторил:
— Мое дело правое.
На тротуаре, на шоссе, на террасе толпились местные жители, толкали Абеля и Валерию, вскакивали на стулья и на столы, маленькая Ивонна в крайнем возбуждении хлопала в ладоши, а между тем легковая машина увозила в Кан человека, чье дело было правое.
Абель обомлел, когда несколько позднее узнал, что заключал в себе документ, который Жауэн предъявил полицейскому. Ранив Ратье, Жауэн заставил его подписать признание в том, что он, Ратье, прелюбодействовал с его женой; признание было написано на печатном бланке «Жауэн, Разведение, дегустация и поставки устриц, Вервилль-сюр-Мер». «Устрицы — убежище жемчужин, жемчужина здоровья»! Супруга Жауэна тоже подписала. Потом Жауэн показал ему на дверь. Люцерна дополз до порога. Звать на помощь он не смел. От дома Жауэна он пополз по направлению к дороге. Истекая кровью, он в конце концов соскользнул в яму, и там его, изнемогшего, терявшего последние капельки жизненной силы, засосала грязь.
VIII
В одну из августовских суббот дали затянуло мглою. К полудню завеса мглы поднялась, и начался еще один чудный погожий день, но для Абеля уже один из последних, ибо «Сэмюэль Шамплен» должен был отойти в ближайшую пятницу. Узкая дорога пролегала в поле с нанесенной по обеим его сторонам тонкой медно-желтой штриховкой жнива. Миновав вторую развилку дорог, машина остановилась возле участка, обсаженного лиственными деревьями. На этом относительно высоком месте, вокруг которого простиралась равнина, всегда дует ветер. Вдали молочно-белая полоса: море. За подстриженными кустами самшита трепетали на ветру молодые деревья. Луговина сверкала чистотой, как некий новый мир. На этом паломничестве настояла Валерия, и теперь она совершала его совместно с Абелем. В конце луговины высились два совершенно одинаковых здания. Абель их сейчас же узнал. То были башни молчания, остроконечные, воздвигнутые на четырехугольном основании, украшенные тяжелой темно-зеленой листвой, колыхать которую ветру было не под силу, как бы застывшие в стеклянном воздухе. Красивое кладбище подстригали, поливали, чистили, но не посещали, если не считать вот этого мужчину и эту женщину, боязливо ступавших по главной дорожке. Между башнями виднелась каменная плита; на ней шекспировским языком было написано:
Надпись соответствовала торжественности обстановки:
«Их имена». Дело Паттона, стало быть, не умерло! «Вот я и дома», — отчетливо подумал Абель. На траве сверкала роса. Ветер шевелил листья. Деревья были еще совсем молоденькие, и горожанин Абель хоть и провел детство в Сагене, а все-таки был сейчас не вполне уверен, клены это или не клены.
Как только Абель прошел башни молчания, перед ним открылось все кладбище: насколько хватал глаз, в шахматном порядке вытянулись в длину могилы. Мертвые спали в дубовых мундирах, опрятные, как розовые манекены, стоящие «смирно» у Ворот Войны.
На пустынных кладбищах всегда бывает слышно птиц. Гомонили они, гнездясь в мирной ограде, которою было обнесено место вечного упокоения. Птицы выносят людей, только когда те ходят между могилами. Отдаленный тяжкий гул тракторов, яростный треск мотороллеров, мерное дыхание тральщиков сливались в один ослабленный отзвук — вот так внутренний слух Абеля транспонировал в тональность мирной жизни адский механический грохот первого дня высадки.
Ходить между рядами стоячих плит, отделенными один от другого широкой аллеей, было нетрудно. Плиты все до одной были тонкие, прямоугольные, с изящным выгибом вверху — только эту кривую линию и позволил себе архитектор. В плитах были высечены крестики, отдаленно напоминавшие букву Т, и, с наклоном влево, стилизованные, вписанные в круг кленовые листья. Взгляд не сразу улавливал на некоторых плитах еврейские надписи и шестиконечные звезды. Были тут даже арабские надписи. Вокруг могил росли розы.