Когда море отступает

Над нами камень серый,
Могила — наш приют,
И нет ни Беранжеры,
Ни булочницы тут.
Довольны мы ныне, что спим на чужбине.
Бок о бок лежат христиане,
Евреи и мусульмане…
Их больше не мучит страх,
Хотя у любого солдата когда-то
От страха темнело в глазах.
Запомните песню нашу, живые!
Мы можем сказать о себе впервые,
С тех пор как на свет рождены:
Free from fear —
От страха освобождены,
Free from fear —
Свободны от страха жизни,
Свободны от этой жизни,
Где правду так ловко прячут,
Что даже покойнику зрячим
Стать легче, чем вам, живым…
Освобождены от смерти,
Освобождены от страха,
Освобождены от жизни,
Под сенью кленов мы спим.

— Меня зовут Лозье. Мне тридцать четыре года. Я был с шодами. Я погиб четвертого июля тысяча девятьсот сорок четвертого года. Не спрашивай — ради чего… И помолись за меня. ПРОХОЖИЕ! ПОМОЛИТЕСЬ ЗА PRIVATE ЛОЗЬЕ… Помолитесь помолитесь за меня помолитесь умоляю прочтите за меня краткую молитву не спрашивайте меня ни о чем если б вы знали как тяжело умирать если б вы знали как долго я умирал не спрашивайте же меня ни о чем ведь я умирал дольше чем жил! Помолитесь за меня помолитесь за меня это не я сочинил надпись над моей могилой. Прочтите за меня молитву краткую но от всего сердца. Я так долго умирал! Прочтите за private Лозье краткую молитву не спрашивайте меня ни о чем прочтите за меня молитву верните мне улыбку ребенка которого у меня не было взгляд девушки я бы на ней женился а она теперь счастлива с каким-нибудь парнем из Труа Ривьер…

Верните мне воды Шодьер шумливой,
Верните мне мой баркас,
И голос отца моего ворчливый,
И голос матери хлопотливый,
Утром будившей нас.
Какое вам дело — зачем мне это?
Просто, верните мне свежесть рассвета
И церковь нашу, где было прохладно
Даже в полдневный зной
И где узнавать было так отрадно,
Что бдит господь надо мной.
Опять учить катехизис хочу я,
Под фисгармонию петь.
Я, private Лозье, сейчас замолчу и
Мешать вам не буду впредь.
Мне дела нет никакого до вас.
Верните лишь ради всего святого
Сидр, камамбер и сахар кленовый
Да отпускную дайте на час,
Чтоб с Мамочкой свидеться снова.

Абель зашатался, как бук, в который ударила молния. Кладбище с правильными рядами могил накренилось влево и, изменив свой облик, бумажным змеем поднялось к небу, дрогнуло, закружилось и неожиданно пало на землю.

Абель схватился за сердце. Опомнился, прислушался к себе, перевел дух. Нет, на сей раз это еще не конец. На сей раз — пустяки. Все клонилось влево, как в комнате Беранжеры, но с этим еще можно было бороться. Абель оперся рукой на надгробную плиту Лозье. Плита была горячая от солнца. «Извини, дорогой! Я чуть было не сплоховал». — «Э, будь как дома! Прикосновение дружеской руки — это же так приятно!» Там, далеко-далеко, медленно кружилось — да, это оно, оно, ее платье в синюю горошину, это она, Валерия, Валерия, она уходила, она отчаливала, она сделала ему быстрый отчаянный знак, она кружила под навесом башни молчания, и наконец сумрак ее поглотил.

Позывавшая на тошноту круговерть ослабевала.

Рядов было еще много. За исключением родственников, никого из посетителей, видимо, не тянуло пройти за общий памятник. Подобно школьникам, фамилии которых начинаются с икс, игрек, зет, те покойники находились как бы в конце алфавита мертвых.

Порхала бабочка. Приятно было следить за ней взглядом: что-то желтое и живое.

— Спасибо, Лозье!

«Не за что» — ответил Лозье.

Внешний мир снова обрел успокоительную неподвижность. Сердце стучало глухо, то учащенно, то медленно, и как бы вне Абеля. Сердце так и не вошло в берега. Оно билось вовне. В глубине.

Оно билось в замедленно-маршевом ритме.

Возле башен молчания показался человек в плотной синей блузе и с ним еще какие-то трое. Человек в блузе бил в обтянутый крепом барабан. По-видимому, он уже какое-то время бил. Трое его спутников, избрав странный, маршрут, ходили от одной могилы к другой. Они раскручивали ленту и обматывали ею плиты. Абель с влажными от пота висками шел им навстречу по главной дорожке.