— Он не может прийти! — закричал ему стюард.
Я жила в горах, и зимние бури у нас не редкость, но там вокруг были каменные стены и родные лица.
— Не вставайте с мест! — кричали смотрительницы.
Корабль резко накренился, и мать выпустила из рук младенца. С ужасным криком он ударился о стойку кровати.
Джордана с Миленкой спустились к нам:
— Будем вместе в этот шторм.
Всю ночь мы просидели, обхватив руками Габриэллу, которая сперва тоненько всхлипывала, а потом наконец задремала, обессилев от страха.
Я говорю «ночь», но среди завываний ветра и скрипа шпангоутов мы с трудом различали бой корабельного колокола, и едва ли понимали, что сейчас — день или ночь.
— Пресвятая Дева, — взывала я, сжимая четки отца Ансельмо: у меня не было сил перебирать их, — не покидай нас.
Вдруг навалилась ужасная слабость, меня стало тошнить. Тереза подносила мне горшок, но в какой-то момент корабль так тряхнуло, что его вышибло у нее из рук, залив нас всех.
Всякий раз, как огромная волна обрушивалась на «Сервию», я говорила себе — это конец, сейчас море поглотит нас, как та лавина, что погребла под собой соседнюю с Опи деревню, уничтожив дома, деревья, людей и овец.
Кто-то плохо укрепил свой походный мешок, он развязался, и его содержимое металось по проходу — одежда, посуда, часы и Библия.
В воздухе стоял запах рвоты, тошнило уже почти всех. Я вцепилась в койку, в голове с грохотом, как камни, стучало: «Боже, я умираю».
А затем: «Боже, пусть я умру. Пусть. Умру».
Ненадолго ветер было утих, точно в насмешку над измученными людьми, а потом набросился на нас с удвоенной яростью.
Меня охватило безумное отчаяние, я решила, что уже умерла — одна среди чужаков, как мой прадед в России.
Это уже ад. Без кипящих котлов и языков пламени, только шторм, шторм, шторм, которому не будет конца. Мы прокляты и расплачиваемся за свои грехи.
Над головой слышался топот, громкие команды и свистки. Все кончено, океан забрал нас.
Возможно, хотя бы смерть принесет покой? Но нет, мы по-прежнему мечемся среди огромных волн.
Глаза у меня закрылись, и я заснула, задыхаясь под тяжестью безбрежного черного покрывала.
В беспамятстве мне виделись бледные зеленые огни, маслянистыми пятнами разлитые над грозными водяными валами. «Сервия» разбилась и потонула, лишь я одна кружу по морю, уцепившись за койку. Мимо меня, оседлав бревно, проплыл Карло. Громко смеясь, он протянул ко мне руку, и сквозь нее, как сквозь мутное стекло, просвечивали яростные волны. Бешено вращаясь, ее пронзила острая мачта, и рука рассыпалась на тысячи мерцающих осколков. Моя койка растворилась в воде, и я плыла уже сама по себе. Человек без лица неясной тенью подобрался ко мне на истрепанном плоту: «А вот мой парус, — сказал он, поднимая вместо полотнища обмякшее, призрачное тело Карло. — Иди сюда, Ирма, здесь найдется место и для тебя».
Кто-то тряс меня за плечи. Я открыла глаза и увидела лицо Джорданы. Она поднесла мне кружку к губам, я выпила пару глотков и снова провалилась в сон.
Ночь, день, еще одна ночь и еще день. Дважды я ела что-то сухое и жесткое, наверно, галеты. Кто-то смачивал мне лоб. Потом я попила горячего чаю и попыталась сесть. Джордана и Миленка, должно быть, вернулись к себе на койки. Сверху доносился смех, приглушенный шепот, шлепали карты, и я догадалась, что они играют в свою сложную карточную игру, которую, как они нас заверяли, никому, кроме сербов, уразуметь не дано. Рядом со мной спала Габриэлла, раскинув руки и ноги, как тряпичная кукла. Тереза суетилась подле нас, она свернула грязные простыни и теперь искала в мешке чистое белье.
И тут сквозь корабельный колокол, сообщивший нам, что сейчас ночь, пробился протяжный низкий стон, а потом резкий, дикий вопль, нараставший все громче и громче.
— Это Анджела, — шепнула мне Тереза. — Рожает, бедная.
Громкие голоса требовали кипяченой воды, простыней, иглу и тряпок. Моя коробка для рукоделия была недалеко, но у меня не было сил до нее дотянуться.
Может, Господь заберет к себе и мать, и младенца, подумала я, снова погружаясь в сон.
А совсем скоро Тереза растолкала меня, чтобы я услышала победный, требовательный крик: «Я здесь! Порадуйтесь мне!»
— Отличная, здоровенькая девочка! — зашумели женщины. Кое-кто чокался кружками. Мужчины куда более вяло выражали свою радость, зато дети галдели вовсю — кто весело, кто смущенно.