— Я подержу, — спокойно ответила Тереза.
— Сведите края раны плотно-плотно и промакивайте кровь. — Старуха потрепала меня по плечу. — Бедная девочка. Ты и раньше не была красавицей, а теперь… ну, жить будешь. Следите, чтоб лихорадка не началась. Ладно, я пойду. Там парень болеет в соседней спальне. — Она усмехнулась. — На море все будто с ног на голову перевернуто. Женщины дерутся, а мужики плачут, что живот болит.
Тереза держала края раны всю ночь. Миленка с Джорданой промокали кровь чистыми тряпками, которые нам принесли соседки, молча положив их на кровать. Лихорадки не было, но когда мне дали с утра осколок зеркала, я побледнела, увидев длинный шрам.
— Хорошо, гноя нет, — удовлетворенно кивнула Нонна, осмотрев щеку. Она уселась на койку и выложила нам последние новости «сверху»: кто с кем танцевал вчера на балу, и кого обворовали во втором классе.
— Матрос упал с мачты, а врач все еще пьян, так что пришлось мне заниматься его сломанной ногой.
— Какой матрос? — прошептала я.
Она пристально поглядела на меня.
— А ты какого знаешь? Вроде, он из Генуи. Держался молодцом. Зажал в зубах деревяшку, чтобы не кричать, пока я пыхтела над ним. Ни звука не издал, а потом поблагодарил. — Она всплеснула морщинистыми руками. — Говорят, будто он сам виноват, дескать, рассеянный. Капитан пригрозил, что выпорет следующего, кто будет невнимателен за работой на такелаже. Матроса этого отправили кастрюли мыть на камбузе в первом классе, пока не оклемается, чтоб на палубу вернуться.
Тереза задумчиво наблюдала за мной.
— Хочешь, я разыщу его? — шепнула она, когда Нонна ушла, но я помотала головой.
Никто не допустит Терезу на кухню, а даже если б она сумела разыскать Густаво и мы бы снова увиделись, каково бы мне было, когда он отвернулся бы прочь, заметив ужасный шрам, который невозможно скрыть даже ночью?
Смотрительницы сообщили, что капитан пришел в ярость, узнав о драке и «чудовищных непристойностях», как он выразился. Так что никому из спальни «А» нельзя подниматься на палубу, пока корабль не прибудет в Нью-Йорк.
Шли дни, и напряжение росло. Ни за едой, ни в умывальнике, ни на площадке, куда ветер изредка доносил порывы свежего воздуха, никто не разговаривал с Симоной, Джорданой и Миленкой. Все отводили взгляд от моей щеки и были отрывисто резки с Терезой. Дети ссорились и препирались из-за пустяков, игроки в карты стали грубее и злей. Сыр, который дал мне Густаво, оказался изумительный — у него был острый, насыщенный вкус, но даже он не пробудил во мне аппетита. Я почти ничего не ела и лежала в кровати, прикрывая рукой шрам.
Тереза заставила меня ходить на занятия по английскому, чтобы хоть как-то вытащить из постели. Молодой учитель уже трижды побывал в Америке и освоил начатки языка, но наш акцент приводил его в негодование.
— Th… th… TH! — твердил он, постукивая трубкой по длинным прокуренным зубам. — Язык здесь, идиоты, а не под небом. Даром только время на вас трачу.
— Уродское какое наречие, — заметил кто-то, — цедят слова между зубов.
— Если ты будешь жить с нами в Нью-Йорке, Ирма, тебе не нужен этот английский, — сказала Габриэлла, но я упорно продолжала повторять: three, the, think.
На следующий день, когда к занятиям присоединились Джордана с Миленкой, несколько женщин надменно встали и ушли.
Я спросила у Нонны, знает ли она что-нибудь про Густаво.
— Это тот, что ногу сломал? До сих пор кастрюли драет, я думаю.
Он не прислал мне весточку. Наверно, узнал про шрам. Или ему слишком дорого обошлась та ночь. Или он забыл обо мне.
— Не думай о нем, — шепнула мне Тереза.
Но она не ела фиги под луной, и ее лицо не было испорчено.
— Мы будем в порту во вторник утром, — сообщили нам смотрительницы вечером в воскресенье, на шестнадцатый день плавания. — Убедитесь заранее, что все ваши вещи собраны.
Они раздавали всем желающим настойки от кашля, присыпку против вшей, притирания, чтобы скрыть сыпь, и капли для тех, у кого слезились глаза. Даже дети с готовностью пользовались этими средствами, потому что все мы были наслышаны о тех, кого отправили из Америки обратно домой. Многие не могли вынести еще одного плавания и умирали по дороге.
— Небо ясное и море спокойное. В худшем случае, нас ждет туман уже в гавани, — докладывали смотрительницы.
И вдруг Нью-Йорк сделался реальным — город с туманной гаванью, откуда начинается огромная страна, способная принять нас, как берег принимает бесчисленные песчинки. У меня дрожали руки, когда я пересчитывала оставшиеся деньги и заделывала прореху в юбке. Я достала камешек, который взяла из дома, и попыталась ощутить запах старых стен, дыма в очаге, влажной шерстяной одежды, розмарина и лаванды, висящих возле кровати, и острый дух свежего сыра.