Отец выскочил из-за стола, подошел к очагу и с такой силой пнул полено, что оно треснуло и брызнуло искрами.
— Альфредо живет в деревянном доме. Что он будет делать, если тот сгорит?
— Найдет себе другой, — рявкнул Карло. — По крайней мере, он не сдохнет на скале.
Через неделю Карло швырнул на обеденный стол свой плащ из овчины и сказал отцу:
— На, забери. Продай или отдай нищему. Я больше не желаю ходить в овчине, пасти овец, есть овечий сыр и целыми днями нюхать овечье дерьмо. Знаешь, кто мы здесь, наверху? Плевок Господень, вот кто.
— Не смей! — ахнула Дзия Кармела. — Бог тебя покарает!
— Сомневаюсь, старуха. Он даже не знает, что мы тут.
— Карло, не будь idiota. Ты пастух, и basta, — крикнул отец в спину Карло, но тот уже быстро шагал прочь, в таверну. Плащ так и остался лежать на столе, а ночью я взяла его и мы с Дзией укрылись им.
На другое утро Карло пошел к колодцу вместе со мной.
— Я поеду в Америку, — тихо сказал он. Я молча шла вперед. — Скажи что-нибудь, Ирма. Ты не веришь мне?
— Помнишь, что говорила мама? Если уедешь из Опи, умрешь среди чужих.
— Да что она знала? Мама сроду не бывала дальше Пескассероли. Слушай, я познакомился с парнем, у него дядя в Неаполе, он водит торговые корабли в Триполи, в Африку.
— Африка не Америка.
— Знаю, но послушай. Мы отработаем на его дядю полгода, а потом он оплатит нам проезд в Америку. Вторым классом, в каюте.
— Он так говорит, но не сделает этого.
— Сделает. А у моего товарища есть кузен в Кливленде, он найдет нам работу.
— Что такое Кливленд?
— Большой город в Америке, где полно работы.
— Но представь, если ты заболеешь? Подумай, Карло, каково умирать одному? Никто не закажет по тебе мессу, не зажжет свечку за упокой души. — Кошка пекаря поймала голубя и поедала его неподалеку от колодца. — Ты умрешь, как зверь. Вот так, — я указала на разодранную птицу.
Карло достал наше ведро, поставил его на землю и сжал мне плечо.
— Ирма, поверь мне, это лучше, чем работать здесь, надрываясь, как скотина. Лучше, чем жить в одной комнате с ним. Он стал совсем невыносим, с тех пор как умерла мама. — Карло пододвинулся ближе. — Ты не можешь оставаться здесь, когда я уеду. Поедем со мной, Ирма.
— Чтоб работать на корабле? Нет. И кто позаботится о Дзие?
— Ладно, когда я устроюсь в Кливленде, то вызову тебя к себе, ты найдешь работу, и мы оба будем высылать ей деньги.
— Я не могу уехать, Карло, ты же знаешь.
Он вздохнул и вынул рюкзак из дупла каштана. Так значит, он уезжает не на днях и даже не завтра утром, а прямо сейчас. Я вцепилась в льняную рубашку, которую сама ему сшила. Карло сжал мне руки.
— Ирма, я напишу тебе, слышишь?
— Ты не умеешь.
— Найду писца. Я напишу — сперва из Триполи, а потом из Америки.
Он поцеловал меня и погладил по щеке.
— Храни тебя Господь, Ирма. Мне пора. Мы встречаемся в полдень на дороге в Неаполь.
— Тогда addio, — прошептала я, ступай с Богом, а затем уже погромче: — Прощай.
— Прощай, Ирма. Береги себя. Я напишу.
И Карло быстро пошел вниз по узенькой улице, которую мы гордо именовали Виа Италия. Десяток шагов, и вот уже видны лишь плечи и голова, потому что дорога резко идет под уклон. А потом исчезли и они, только мелькнула напоследок красная шапка. Когда я вновь увидела его, он был маленькой точкой на пути в Пескассероли.
Карло так и не написал. Отец спрашивал у всех в округе, но никто не слыхал про человека, чей дядя водит торговые корабли в Триполи.
— Возможно, он познакомился с каким-нибудь путником, и тот рассказал ему про своего дядю.
— И что же, — сердито возразил отец, — он поверил первому встречному?
С уходом Карло перебранки в доме прекратились, но там поселилась тишина, которая давила на нас, как запах сырой овечьей шерсти. В то лето умер пекарь, и его вдова Ассунта стала хозяйкой пекарни. Ее дочери подождали положенные три месяца траура и вышли замуж. На свадьбе мой отец напился вдрызг. Впрочем, было той осенью и кое-что хорошее. Овцы давали такое жирное молоко, что наш сыр быстро раскупали на рынке. А незадолго до Рождества отец Ансельмо нанял меня вышить напрестольную пелену в церковь. Он принес восковые свечи, чтобы можно было работать вечерами, и даже старая Дзия при их свете вязала грубошерстные свитера, которые мы продавали крестьянам. Долго теперь тянулись эти вечера. Мы никогда не говорили про Карло, и никто в Опи не поминал о нем, будто его и на свете никогда не было.
Зима проходила медленно. Когда было слишком холодно, чтобы работать на улице, отец садился у очага и смотрел, как я шью. Иногда говорил: «Спой ту песню про луну, что пела Роза». Как-то он назвал меня Розой, и Дзия сердито сказала: