— Это дыхание дьявола, — говорила Лула и скрещивала пальцы, отгоняя нечистого, когда мимо проходила Айрин, бледная и молчаливая, как тень.
В Вудленде я тоже как-то раз долго смотрела на открытку, где была изображена итальянская деревня в горах, но когда продавец попытался мне ее всучить: «Всего пенни за родные просторы!» — поскорее ушла.
А потом Айрин исчезла. В воскресенье, вернувшись из города, я увидела, что Мистрис разговаривает с полицейским. На стуле лежала грязная черная шаль, с нее капала вода. От Белы я узнала, что Айрин утопилась в озере Эри — набила фартук камнями и обвязала вокруг пояса. Отец рыжей девчушки случайно увидел ее, но когда он бросился доставать Айрин из воды, было уже поздно. Ее похоронили в общей могиле для бедняков, преступников и безымянных бродяг, за счет городских властей. В одной яме с чужаками, совсем как моего дядю Эмилио.
— Ничего удивительного, — скривилась Мистрис. — Она же с Делоса. Там все такие: хорошие работницы, но совершенно ненормальные.
Лула запихнула вещи Айрин в чулан, приговаривая с суеверным страхом:
— Дыхание дьявола.
В ее мешке мы не нашли ни адреса, ни документов. Может быть, она уничтожила их перед смертью, но теперь мы не могли известить ее родных, и они никогда не узнают о судьбе Айрин. Картинку с беленым домиком мы сожгли, и я постаралась забыть, как она чертила пальцем дорожку к морю.
Мистрис велела нам сдвинуться, так что бывшее место Айрин не пустовало. А еще она сняла со стены в столовой фотогравюру и повесила вместо нее пейзаж с озером и нарядной дамой на берегу. Внизу было выведено название: «Лето в Чикаго».
— Если мой брат приедет в Кливленд, — сказала я Беле за обедом, — мы снимем комнаты и я найду работу — буду шить такие же платья.
— Ты правда думаешь, что он приедет? — мягко спросила она. — Прости, Ирма, но разве ему не пора было бы уже объявиться?
Я промолчала в ответ. Наверно, она права. Последнее время я с трудом отгоняла сомнения. Ждать бессмысленно, не стоит надеяться, что однажды я заверну за угол в Вудленде и встречу Карло, или что торговец скажет мне: «Синьора Витале, вчера вечером я видел в таверне вашего брата». В тот день я беспрерывно думала про Карло, вспоминала его привычки и вдруг отчетливо поняла — он не приедет.
Карло любил подраться. В Опи не было ни одного мужчины, с которым у него когда-нибудь не случилось стычки, порой довольно жестокой. «Не будь твоя мать кузиной моей жены, — сказал мне однажды хозяин нашей таверны, — я бы давно вышвырнул его вон и запретил здесь появляться». Или взять историю с чечевицей, вскоре после маминой смерти. Карло разругался с отцом из-за того, что тот продал двух овец. В ярости он опрокинул деревянные плошки с едой на пол. Мне пришлось соскрести ее, и мы ели чечевицу пополам с грязью — больше на ужин ничего не было. «Не обращай внимания на Карло, — прошептала Дзия, когда мы легли спать, — это он тоскует по матери. А по-другому не умеет, так уж он устроен».
Где-нибудь по дороге в Неаполь, или на корабле по пути в Триполи, или в чужеземной таверне Карло, возможно, полез в драку, а рядом не было человека, который сказал бы: «Не обращайте внимания, так уж он устроен». Могло быть и так, что он разругался с тем человеком, который дал ему работу. Наконец, он мог упасть с мачты и разбиться о палубу. Или свалиться за борт, что не редкость во время шторма. Особенно, если капитан, недовольный строптивым нравом матроса, посылал его на самые опасные участки. Мысленно я увидела, как тело Карло медленно опускается на дно.
Ну, а даже если он благополучно добрался до Америки, то легко мог передумать насчет Кливленда и поехать искать счастья, например, на ферме в Огайо, или, скажем, на золотых приисках Калифорнии. Мог остаться в Нью-Йорке, где осело немало итальянцев. Зачем ему стремиться в Кливленд, ведь он не знает, что я здесь? Разве не я уверяла его, что никогда не покину Опи? Мы словно камни с двух горных вершин — велика ли надежда, что встретимся?