— Она Ирма. С ума сошел на старости лет?
Кроме этих коротких вспышек да еще отрывистых фраз, которыми мы обменивались по ходу дела, в доме было слышно только, как тикают старые часы, стучат спицы и шуршит моя вышивка, слышно, как хрустит корочка свежей буханки хлеба и, под конец недели, перекатыватся сухие крошки в хлебном ларе.
Отец Ансельмо заглянул к нам посмотреть, как продвигается моя работа, и рассказал, что трое кузенов Альфредо, по слухам, собрались к нему в Америку. Из соседней долины тоже уезжают две семьи. Джованни, сын сапожника, прислал из Чикаго деньги — его родным хватило, чтобы построить новый дом и выкупить обратно проданное за долги поле. Он написал, что через год приедет домой и женится на вдове местного землевладельца.
— Теперь-то уж она ему не откажет, — пробормотала Дзия.
— Может, и Карло скоро напишет нам из Кливленда, — заметила я. Отец недовольно выдвинул подбородок, но ничего не сказал. Мы молча сидели у огня, и поленья потрескивали в очаге.
Я склонилась над алтарной пеленой, а отец Ансельмо наблюдал за моей работой.
— Ирме нужен муж, — вздохнул он. — Но в Пескассероли скоро не останется ни одного подходящего мужчины, все уезжают в Америку. Слыхали? Дочка мэра выходит за старого Томмазо.
Игла замерла у меня в руке. Значит, это правда, а не пустые сплетни: ни один порядочный человек теперь, когда живот у Анны уже заметно округлился, на ней не женится. А если косолапый Томмазо возьмет ее за себя, мэр простит ему долг. Бедняжка Анна, такая красавица, могла бы выйти и за сына врача.
— Не тревожьтесь, — резко ответил отец, — с Ирмой все хорошо.
И тут я поняла, что после отъезда Карло все разговоры о моем замужестве прекратились. Значит, я не смогу выйти замуж? Но, если пелена получится красивая, наверно, отец Ансельмо расскажет обо мне другим священникам в округе? Я уколола иголкой палец, чтобы не отвлекаться на всякие мысли. Что, если отец умрет? Я не смогу заниматься шитьем и при этом еще ухаживать за овцами, а ведь никакой женщине, сколько я знаю, не удалось прокормиться одним рукоделием. И, если я не выйду замуж совсем скоро, кто захочет жениться на мне — старой деве в обносках своей матери?
— Шей, Ирма. Мы что-нибудь придумаем, — тихо проговорила Дзия.
Я пыталась представить себе, как Карло живет в Америке, но это было все равно что в метель искать заблудившуюся овцу. У меня не получалось вообразить его на чужой земле. А само слово «Америка» так долго крутилось в моей голове, что утратило всякий смысл и означало лишь нечто странное и чужое, как те фрукты, про которые нам рассказывал отец Ансельмо: кокосы, ананасы и бананы.
Зима ползла себе потихоньку, а игла так и летала у меня в руках. Ну, у нас хотя бы были свечи, и огоньки их, поблескивая, отражались в отцовских глазах. Раньше, когда Карло был с нами, они оба глядели на огонь в очаге и весь вечер молча курили. Теперь отец наблюдал, как я передвигаюсь по нашей маленькой комнате, и его взгляд цеплялся за мои юбки, точно влажный лесной папоротник. В голове у меня стучали слова Карло: «Ты не можешь оставаться здесь, когда я уеду».
Однажды после обеда, когда я зажигала свечи, отец встал со стула и, пошатываясь, подошел ко мне. Схватил за руку и резко велел:
— Роза, дай мне овечьи ножницы Карло.
— Она не Роза, старик, и сейчас не время стричь овец, — осадила его Дзия.
— Дай ножницы, — повторил он.
Я подошла к полке. Карло так гордился своими ножницами, никогда не давал их точильщику, всегда точил сам и хранил завернутыми в мягкую шерстяную тряпицу. Карло непременно вернется — уговаривала я себя всю зиму — хотя бы за ножницами. Но все же я отдала сверток отцу. Говорили, он заложил их в таверне за полцены.
В начале Великого Поста я закончила кусок пелены и вечером гладила ее утюгом на доске, а Дзия дремала на стуле. Отец пришел домой из таверны и встал у меня за спиной. Пробурчав что-то, он схватил теплую ткань и обернул мне плечи. А потом его грубые руки накрыли мою грудь.
— Нет! — закричала я. — Перестань! — но каменные стены приглушили мой голос. Он схватил меня за платье, я дернулась, и рукав оторвался с громким треском.
— Иди сюда, Роза, — хрипло прошептал отец. — Покрасуйся, как будто ты жена богатого торговца.
Я заслонилась стулом, сгорая от стыда. Дзия очнулась, заохала, сдернула с меня пелену и закричала на отца: