— Стой прямо, сука, пока я не кончу, а не то порежу вторую щеку.
Опять. Опять, резче, глубже, его тело билось о мое, он со свистом выдыхал «кех-кех», а потом вдруг так резко отступил назад, что я упала, как тряпка, на усыпанный стеклом пол.
Презрительно глядя вниз, он скривил губы в усмешке.
— Вот и молодец, хорошая кобылка-первачок. Я досчитаю до ста, ясно? Один звук, одно движение — и я вернусь и перережу тебе глотку. Подохнешь тут с крысами, прежде чем кто-нибудь тебя найдет. Поняла?
Я кивнула, и он отошел в сторону, спокойно почистил одежду платком, застегнул брюки, вдел обратно ремень, посмотрел на карманные часы, поправил шляпу и ушел, давя битое стекло. Я вытащила кляп и медленно начала считать в темноте: Uno, due, tre… Дзия, хорошо, что ты не дожила до этого дня. Uno, due, tre… Затем навалилась тьма, и в этой тьме вращались мысли, медленно, как ножи, разрезая мне душу. Этим закончился мой долгий путь из Опи? Господь привел меня сюда, в эту волчью яму, полную осколков и мрака, унижения и боли? Растерзана, использована. Мой отец лапал меня, и только. Воры в Кливленде забрали мои деньги. И этого оказалось мало. Дура, дура, idiota. Выставила себя напоказ, самодовольная дура в зеленом платье, дразнила мужчин, пока один из них не проучил меня. Моя мать ошибалась. Умереть среди чужаков не самое страшное. Мой прадед в России погиб как герой, холодный сон сковал его на снегу. «Смерть настигает нас там, где ей угодно», — говорил отец Ансельмо.
Но я жива. Не это ли самое ужасное, жить опозоренной среди чужаков? Как я могу вернуться к Молли, к мадам Элен? К пристойным людям? Уж лучше, как Айрин, которая зашла в темную воду, набив фартук камнями. Боже, прости мне, я нащупала острый осколок стекла и поднесла к горлу. Я сотворю себе свою темную воду, свой сон на снегу, смешаю кровь с пеплом пожарища. Кого из близких огорчит моя смерть? Дзия умерла, Карло пропал или погиб. У отца есть Ассунта и будущий младенец. Кто здесь станет оплакивать меня? Молли, мадам и Симона, возможно, ненадолго опечалятся. Господу я ни к чему, он только презирает меня за мое тщеславие.
Всего одно движение, только одно — там, где бьется вена на шее. На сей раз не будет рядом Терезы, чтобы сомкнуть у раны края. Кровь, всего лишь кровь.
Uno. Я прочла «Отче наш» по своей душе. Due. Кто осудит меня, если я нажму на осколок? Tre. Я затаила дыхание, потом остановилась, сотрясаясь от дрожи, плотно зажмурилась, чтобы не видеть его ухмылку, искривленные губы, брюки, падающие к ногам, маленькие крысиные глазки, выжидательно прищуренные — давай.
Боже, спаси меня. Рука тряслась. Сначала мной займутся крысы, потом, быть может, меня кто-то найдет здесь, посреди огромного, равнодушного города. А дальше? Отец Ансельмо отказался хоронить дочку дровосека на освященной земле кладбища, ведь она повесилась. Изнасилованная, опозоренная, она обрекла свою душу на вечное бесприютное мучение. А Айрин, которую похоронили в одной яме с чужаками?
Не знаю, сколько я так просидела, прижав осколок стекла к горлу, но в какой-то момент издалека, из ночной тьмы раздалось знакомое насвистывание, сначала тихо, а потом все ближе и громче. Веселый, простой мотив — как насмешка над всей моей прошлой жизнью.
Осколок выпал и разбился об пол.
— Якоб! Якоб!
Дикий, отчаянный стон, неужели это я так кричу? И снова:
— Якоб!
А потом старческие шаги по ступеням, скрип стекла под ногами.
— Ирма? Это вы? Что вы здесь делаете? — он опустился рядом со мной. — Что случилось? — Должно быть, его пальцы нащупали мою порванную юбку. — Что с вами сделали? — Грубые, добрые руки обняли меня, чистая тряпица утерла слезы. — Хвала Богу Израилеву, что он направил мои ноги сюда. Ш-ш, ш-ш, тише, милая. — Он поднял меня с пола, бормоча: — Да пусть того, кто сотворил это зло, разорвут дикие звери, пусть его разобьет о скалы и поглотит черная пучина. Ох, бедное дитя. Ну, успокойтесь, успокойтесь. — Он проворно стряхнул с платья осколки и грязь. — Мои сестры позаботятся о вас, — ласково продолжал он, доставая из рюкзака обрывки материи, чтобы закутать меня. — Вы сможете идти, потихоньку? Здесь недалеко, совсем рядышком.
Когда мы вышли наружу и слабый свет газового фонаря упал на запятнанную кровью юбку, он содрогнулся.
— Скотина! Пусть Бог… неважно, пошли, пошли, Ирма, домой к сестрам.
Он вел меня по улицам, держась в тени, и вскоре мы добрались до кирпичного доходного дома.
— Ну, вот и пришли, милая. С нами вы в безопасности.