Лунный свет упал на свисавшую со стула шаль, серебристо-белую в ночном мраке, прекрасную, как алтарная пелена, которая пробудила тогда в отце похоть. Кутаясь в одеяло, я вспотела от чувства вины. Стало быть, женщины вынуждают мужчин нападать? Наше тщеславие и гордость? Наше умение и мастерство? И где-то в городе, стоит, прижавшись к стене женщина — в сшитом мною платье — а в лицо ей жарко дышит сжигаемый похотью мужчина?
Нет, нет, не забывай о казаках в польской деревне. Зло, порочное в сути своей зло. Они приехали нарочно, чтобы глумиться над деревенскими девушками, нищими и беззащитными. «Пусть того, кто это сотворил, разорвут дикие звери», — сказал Якоб. Я послала в ночи проклятье, я просила: «Господи, покарай его, нашли на него хищных тварей. Пусть разорвут его плоть». Но что будет со мной, ставшей приманкой для казака, которого я выискала в извилистых переулках Чикаго?
Вглядываясь в черный провал окна, я съежилась в ожидании нового дня. Была ли это ошибка, трусость — отвести осколок стекла от горла? Как я выйду отсюда в мир, где рыскают мужчины, исполненные зла и порока? Мне вспомнились воры из Кливленда. Сара тревожно забормотала во сне. Кто спросит, отчего она избегает выходить на улицу, она, забившаяся голышом в земляную нору, чтобы спрятать истерзанное тело? Как мне завтра смотреть в глаза мадам и Молли, как сидеть за столом с миссис Гавестон, ходить в церковь на Полк-стрит? Как молиться Господу нашему?
Я закрыла глаза и увидела бледное личико Розанны. Как она вынесла, как выдержала те дни, когда смерть проникла в их дом, точно зверь в поисках добычи, и сожрала ее родных — одного за другим — не оставив в живых никого, кроме нее? И все же она это выдержала. Она научилась класть мелкие ровные стежки и с радостью вошла в новый дом. Но Розанна невинна, она чиста, а я… голос Дзии, смутный и мягкий, как туман, легонько коснулся моего слуха: «Спи, Ирма, — прошептала она. — Ты по-прежнему Ирма из Опи. Ирма из Опи, Ирма, Ирма». Выжатая досуха, я погрузилась в рваный сон.
В сером предрассветном сумраке сестры двигались как тени, одевались, сворачивали постель. Когда я приподнялась, Якоб протестующе замахал руками:
— Останьтесь здесь, отдохните сегодня. Я скажу мадам, что вы заболели.
— Нет, она спросит — чем.
Я должна выдержать этот день, а прошлая ночь останется моей тайной, перегорелыми ночными углями. И говорить об этом — только раздувать пламя.
Якоб пожевал губу.
— Ну, тогда хоть позавтракайте с нами.
Фрида порылась в углу и достала скромное желтовато-коричневое платье, молча положила его рядом со мной, а сама увела Якоба на кухню. Я оделась и пришла к ним. Якоб разбирал тряпье, Сара расшивала бисером синюю бархатную сумочку. В ее мешке с обрезками я обнаружила знакомые: полоску розового шелка, пунцовый отрез вечернего платья, желтую кисею из наряда невесты, который мы совсем недавно доделали, черный бомбазин вдовы, а под ним — мшисто-зеленую шерсть. Мой зеленый. Я отвернулась.
— Знаете что, Ирма, — сказал Якоб. — Ваше прекрасное платье не очень пострадало. Его можно починить.
Он поднял его, и разодранная до пояса юбка распахнулась, как плотоядная пасть. Комната вспыхнула зеленым светом.
— Пожалуйста, заберите его.
— Но вы были в нем такая красавица, прямо как принцесса. Можно зашить его и продать за хорошие деньги, если вы сами не хотите его носить, — убеждал Якоб, пока Фрида не дернула его за обтрепанный рукав. — Якоб снова сделал промашку, верно? Опять мишигас. Простите меня, Ирма, простите, но вы слишком щедры.
— Вы мне помогли. Отдайте его своим сестрам. Или пусть сошьют из него кошельки.
Он убрал зеленое платье, приговаривая:
— Спасибо, Ирма, но что мы такого сделали? Ничего. Все мы чужие в этом городе, все должны помогать друг другу. Сара, иди кушать с нашей гостьей.
Сара удивилась, что он зовет ее по-английски, но села за стол. Фрида подала нам крепкий кофе, черный хлеб, джем, вареную картошку, яйца вкрутую и фрикадельки из селедки. Сегодня, чтобы угостить меня всем этим, им придется довольствоваться скудным ужином. Я откусила кусочек яйца, на вкус совершенно картонного, поела немного картошки.
— Замечательно, — сказала я Якобу. — Скажите им, что очень вкусно.
Фрида положила мне на тарелку еще одну фрикадельку и произнесла, наверно, что-то вроде «Ешьте, ешьте».
Сами они завтракали торжественно и медленно, порой поглядывая на меня, но тут с улицы донесся крик торговца, и Якоб поспешно вскочил.