— Это продавец льда. Нам пора идти.
С этими словами он выпихнул меня за дверь, так что я толком не успела поблагодарить сестер.
Утреннее солнце резало глаза.
— Что подумают люди? — мягко, в своей обычной шутливой манере протянул Якоб. — Я иду с утра рядом с прелестной девушкой, и она таки не еврейка.
— Якоб, я не…
— Вы именно что да: прелестная и не еврейка.
Что подумают люди? Они подумают, что я утратила невинность, они догадаются, что я порченная. Прочтут это по лицу и походке. Точильщик тянул нараспев: «Точу-ножи-ножницы!», и он знал. Пивовар, скатывавший бочки с телеги на мостовую, тоже знал. Я отвернулась и увидела ухмылку на физиономии мальчишки-газетчика.
Продавщица батата, зазывно голосившая над своей жаровней «Налетаем, батат сла-адкий покупаем!» подумала, глянув на меня: «Одна из этих, небось?».
Каменщик, смешивавший раствор, поднял голову и облизнул пересохшие губы.
Булочник, прислонясь к двери, задумчиво мял шматок теста, нежный, как девичья плоть.
И даже старый художник — «Силуэт! Силуэт! Раз-два-три — и портрет!», который обычно кивал мне, когда я проходила мимо его столика с черной бумагой, на сей раз низко склонился над работой, возмущенно щелкая ножницами.
Посыльные в потрепанных блузах, клерки в черных котелках — все они, должно быть, думали: «Он ее поимел. Чем я хуже?» В толпе мужчин возле банка мелькнули полосатые брюки.
— Стойте! — Якоб дернул меня за руку, и мимо с грохотом пронеслась пожарная линейка, увлекаемая огромными белыми битюгами, следом за которыми мчались заляпанные грязью псы. Только тогда я услышала трезвон медного колокола.
— Осторожнее, Ирма! — Якоб утер вспотевший лоб. — А если бы вас зашибло? Что бы я сказал сестрам? Даже если вы боитесь, все равно надо соблюдать осторожность.
— Как вы?..
— Узнал, что вы боитесь? Почувствовал. — Он задрал потрепанный обшлаг рукава, и я увидела свежую ссадину на запястье, в которое бессознательно вцепилась.
— Якоб, простите меня, ради бога.
— Пустяки. Но все же, Ирма, — серьезно продолжал он, — нельзя, чтобы зло, которое вам причинил этот человек, поселилось здесь или здесь, — он слегка докоснулся до лба и сердца. — Так вы с ума сойдете, превратитесь в мишигас. Надо просто забыть.
— Как? Я могу снова его встретить. Он может снова…
Якоб помотал головой.
— Чикаго слишком велик. Вы больше никогда его не увидите. А если вдруг… то свернете в сторону. Казаки никогда больше не приезжали. Даже у них есть стыд.
Как мне в это поверить, если каждый встречный мужчина смотрит на меня с нахальной усмешкой, если под каждым жилетом скрывается ремень с тяжелой пряжкой? Якоб вздохнул.
— Смотрите-ка! А мы уже почти пришли. Кто это там машет вам возле фонаря?
Сердце у меня бешено забилось, я посмотрела, куда он указывал, и увидела Молли, которая как безумная махала мне руками. Молли! За все это время я ни разу о ней не вспомнила. Она ринулась через улицу, едва увернувшись от тележки с углем. Когда угольщик обругал ее, она не бросила ему в ответ одну из своих задорных шуточек, а поскорей подбежала к нам, обняла меня и пару раз энергично встряхнула.
— Ирма, что случилось? Мы тебя везде искали. Я тебя ждала-ждала, у поляков. Что произошло?
Как я ей объясню? Да и зачем? Чтобы она мучилась из-за меня?
— Заблудилась, — выдавила я наконец. — Якоб, наш старьевщик, меня нашел. Я тебе про него рассказывала. И я переночевала с ним и его сестрами.
Молли быстро глянула на Якоба, потом снова повернулась ко мне.
— Ты хоть понимаешь, что такое всю ночь промаяться в ожидании? Ну можно же было послать какого-нибудь мальчишку с весточкой.
— Да, Молли, прости.
Плечи ее поникли, она уронила руки.
— Нет, это все я виновата. Мне нельзя было посылать тебя одну.
Потерянная, безвольная, как больной ребенок, она сейчас ничем не походила на обычную Молли — бодрую, напористую, с календарями и планами. Вдруг глаза ее расширились, и она ткнула в мое платье:
— А где зеленое? — голос срывался, она требовательно глядела на Якоба: — Что с ней произошло? Где ее платье?
— Я его порвала. Об забор. Пришлось взять это у сестры Якоба.
Я старалась не смотреть на нее, но Молли развернула меня к себе. Да, врать я так и не научилась. В Опи это было бессмысленно, там все равно про всех все было известно. Так что я коротко отмахнулась:
— Не будем об этом.
Она слабо всплеснула руками.
— Ну, хорошо. А вечером расскажешь? Когда мы будем одни?
Я ничего не ответила, и она понурясь отошла в сторонку.