— Молли, извини. Мне надо бежать, мадам уже ждет.
Она внимательно посмотрела на меня.
— Ты изменилась. Стала какая-то другая. И это моя вина.
— Мисс, — неожиданно вмешался Якоб, — Ирме пора на работу. Вы не пройдетесь немножко со мной?
Молли хотела было возразить, но я быстро чмокнула ее в щеку и пообещала, что вечером буду дома.
— Поезжай обратно на трамвае, — велела она. — На, держи.
Она сунула мне в руку монету и позволила Якобу увести себя.
Он не раскроет мою тайну. А я буду резать, шить, работать — весь день, и ни о чем не думать. Матерь Божья, помоги мне продержаться.
В ателье мадам с интересом осмотрела Фридино платье.
— Странный покрой, — заметила она. — А здесь не широковато?
— Оно удобное, — тихо ответила я.
— Для девушек с маленькой грудью очень даже ничего. Надо будет попробовать. Из другого, конечно, материала, но если сделать побольше защипов на талии и с боков подсобрать, получится изящная линия.
Я открыла рот, но в горле так пересохло, что мне не удалось выдавить ни звука. К счастью, нахлынули клиентки и утро пошло обычным порядком. Работай, говорила я себе. Слушай только стрекот Симониной машинки и бубнеж жены сенатора. Помни только о стежках. Но когда я уколола палец и промакнула кровь ситцевой тряпочкой, на меня навалился новый ужас: а что, если промывание не помогло и месячные не придут в положенный срок? Булавки выпали у меня изо рта.
— В чем дело? — спросила мадам. Мы драпировали муслин на манекене, чтобы опробовать новый фасон.
— Нет, ничего. Просто я вижу на улице все больше жакетов свободного кроя.
— Да, это верно. Все больше. — Мадам достала из кармана блокнот и что-то деловито туда записала. — Вы надевали платье? — слава Богу, она не смотрела на меня.
Спрятавшись за манекен, я сказала, что да, надевала.
— И на него обратили внимание? — страничка перевернулась, карандаш быстро рисует в блокноте новый фасон жакета.
— Да, мадам. Обратили.
— Хорошо. Хорошо, когда на женщину обращают внимание.
Машинка трещала не переставая, но я чувствовала, что круглые глаза Симоны с интересом глядят на меня. Больше мы о зеленом платье не говорили.
После полудня зашла миссис Максвелл, примерить новое платье. Как обычно она безостановочно сосала мятные леденцы, жалуясь, что желудок ее вздут от диспепсии и поэтому она не может туго затягивать корсет.
— Вы бы не могли что-нибудь придумать в этой связи? — попросила она мадам.
А вот что придумать мне, если месячные не придут вовремя? Я склонилась над работой, стараясь стать почти невидимой, как в прежние времена.
— Мы сделаем вырез поглубже, верно, Ирма? — спросила мадам.
Я кивнула.
— Мужчины не глядят на талию, если сверху можно увидеть что поинтереснее.
Миссис Максвелл расхохоталась в голос. Я заставила себя улыбнуться. Симона вежливо хихикнула за машинкой, и мадам мелком наметила вырез на платье толстухи.
— И здесь пустим французские кружева, — решила она. — Дорого, зато эффектно.
Миссис Максвелл поблагодарила нас всех и удалилась, благоухая мятой.
Наконец рабочий день кончился, но, трясясь в переполненном трамвае, я не могла отогнать мысли о Филомене. Когда мы были маленькие, она бегала быстрее всех, легконогая птичка, она носилась с нами по окрестным лугам и горным тропкам, обгоняя даже Карло. Я вспоминала ее темные блестящие волосы и такой крупный нос, что мальчишки дразнили ее Ястребиный Клюв. Когда мой дядя отвез ее в монастырь под Неаполем, семья получила благословение и избавилась от лишнего голодного рта. Филомена никогда не отличалась набожностью, и наверно, она ненавидела суровый, строго упорядоченный быт монастыря, замкнутое пространство стен, где не было вольного солнца, где нельзя было побегать и порезвиться. Возможно, она пыталась найти работу в городе, но тамошним торговцам не нужна была неотесанная девчонка с гор, они хотели кого помиловидней и поприличней. И в конце концов ее приняла улица. Я подъехала к пансиону, и церковные колокола тягуче перекликивались: Филомена, Филомена, Филомена. Что они кликали: ее смерть?
Как-то раз в Кливленде, возвращаясь с рынка, мы с Лулой увидели в подворотне распростертую на камнях проститутку. Лула вынула из кошелька монетку и рядом положила картофелину. Я охнула, когда потрепанная шаль на худых плечах встрепенулась, и гнилые зубы жадно вгрызлись в сырую картошку. Лицо ее было в синяках и ссадинах.
— Четыре года такой жизни — и конец, — шепнула Лула, увлекая меня прочь. — Не помрет от пьянства и сифилиса, так кто-нибудь изобьет ее до смерти, или умрет от постоянных чисток и выкидышей. А нет — так сама повесится на собственных простынях. Если, конечно, они у нее есть.