Оставались родные песни. Торопливо шагая по улицам, я слышала их обрывки на десятках языков, в них вплетались уличные крики, звон колокольчиков, перестук молотков. Мы пели себе под нос песни родных деревень, черпая из пересохших колодцев памяти, но пели мы в одиночку. Когда миссис Гавестон подрядила плотника из Сицилии, я ничего не поняла из его заунывных, сладостно-жалобных напевов, а он — никогда не слыхал песен, которые мы пели в Опи.
Однажды тем летом я наблюдала, как двое мужчин в переполненном трамвае узнали друг друга — по мелодии. Один негромко напевал в своем углу, другой услышал и бросился к нему сквозь толпу. Кто-то сказал, что они болгары. Как они обнимались, как радовались, точно влюбленные после долгой разлуки. «Земляк! Из моей деревни — из Бразигово!» — сияя, объяснил по-английски один из них. Они хлопали друг друга по плечу, хохотали и едва при этом не плакали, а затем вместе сошли на следующей остановке. Женщины в трамвае разглаживали складки на юбках, мужчины крепко сжимали кожаные ремни, за которые можно держаться, чтобы не упасть. Где ходят наши земляки, из наших деревень, которые знают наши песни?
А еще в то лето я получила письмо, где было сказано, что у отца с Ассунтой родилась девочка. Они назвали ее Луизой. Я послала немного денег и попросила прислать фотографию младенца. Но даже эти фотографии из дома были бессильны перед течением времени. Когда я получу фото Луизы, она будет уже гораздо старше, чем в свои первые дни. У нас в пансионе жил мистер Джанек, служащий на телеграфе. Он не расставался с фотографией своего младенца, который вместе с матерью остался на родине, и постепенно изображение, которое отец беспрерывно гладил и целовал, основательно потускнело. Мистер Джанек хвастал, что перевезет родных к себе в Америку, причем не в третьем класе, а в отдельной каюте. Мало того, к тому времени у него будет свой дом, с ванной и садом, где миссис Джанек сможет разводить розы. Я опасалась, что мальчик успеет сильно подрасти, прежде чем это случится.
Клиника занимала в моих мыслях все больше места. Даже теперь я помню первые роды, которые сама приняла в то лето, первый эпилептический припадок, который мне довелось наблюдать. Помню я и прелестную русскую девочку — она так ослабла, что родители принесли ее на руках. Сердце у малышки стучало, как бешеное, а бледная кожа, когда София слегка сжала ее, с трудом расправлялась обратно, как у старухи.
— Обезвоживание. Возможно, из-за холеры, что не редкость в русских кварталах. Ирма, найдите переводчика. Девочке надо давать по двадцать пять капель настойки опия каждые четыре часа, и как можно больше послащенной воды. Родители должны кипять всю воду, какую она пьет, и сами постоянно мыть руки.
Они внимательно слушали переводчика, кивали и вслух повторяли предписания.
Спустя две недели в клинику ворвался веселый ребенок, розовый, сияющий. Малышка притащила два пирога, один для меня, другой для Софии.
— А ваша София может лечить пеллагру? — с надеждой спросила мадам Элен, когда на другой день мы ели этот пирог за ланчем вместе с ней и Симоной.
— Нет. Она говорит, что бедняки страдают от нее больше всех. И что многое зависит от климата и от времени года. Мы не знаем, откуда приходит пеллагра и почему. Мы так многого не знаем: как лечить паралич, слепоту, больное сердце, как бороться с туберкулезом и раком. Нам неизвестно, почему одни дети рождаются здоровыми, а другие калеками.
— О том, чего не знаешь, лучше и не тревожиться понапрасну, — изрекла Симона, стряхивая с колен крошки пирога.
— Я знаю, как сшить платье, которое заказала мне леди, — сказала мадам. — Чего я не знаю, так это понравится ли оно ей на примерке. Как думаете, Ирма? Понравится миссис Коули красновато-коричневое? Ирма, вы слышите?
— Простите, мадам. Какое?
— Красновато-коричневое прогулочное платье, с льняным жакетом. Понравится ей? Помните бальное платье из дымчатой камки? Она нас три раза заставила тогда рукава переделывать.
— Да, понравится, — быстро ответила я. — Возможно, с пуговицами из слоновой кости.
— Из слоновой кости? Хм. А где взять самые лучшие?