— А что у него? — участливо спросила соседка.
— Как всегда, ангина.
— Температура большая?
— Да, сорок.
— Что ты говоришь! Такой бойкий, смышленый оголец. И хорошо воспитан, всегда поздоровается, пропустит в дверях. — Соседка была словоохотлива, с этим тоже приходилось мириться. — Знаешь что, я сбегаю за врачом, он недавно поселился в нашем доме, тут, наверху.
— Спасибо, не надо. Его, как всегда, лечит Гердер, — попыталась отговориться мать: чего ради чужая женщина будет заботиться о ее ребенке больше, чем она сама? — Получится, что будто мы не доверяем ему, раз обратились к другому…
— О чем ты! Не доверяем!.. Ведь сама говоришь — сорок? Это не шутка!
И, прежде чем мать успела что-нибудь возразить, соседка побежала вверх по лестнице.
Мальчик не слышал разговора, происходившего у самой двери. Он не услышал и как повернулся в замочной скважине ключ, не услышал звука, к которому так чутко прислушивался все эти дни, означавшего появление матери, любимой его мамы, единственной опоры и надежды на всем белом свете. Он не почувствовал легкого и прохладного прикосновения ее ладони ко лбу, не видел испуганного лица матери, когда она прижалась ухом к его груди. Первое, что он ощутил, начав приходить в себя, были твердые мужские руки; раздвинув мальчику челюсти и орудуя серебряной ложкой, человек заглядывал ему в горло. Мальчик не понял, что перед ним врач, — белого халата на незнакомце не было. Рядом мальчик увидел мать, замершую с растерянным, перепуганным лицом, а за ней стояла женщина в сером простеньком платье, он узнал в ней соседку, санитарку Катю. Еще не совсем очнувшись, он услышал отрывистые, торопливые слова:
— Что-нибудь острое есть? Ножницы? Нож с острым концом?
Пока мать лихорадочно искала, что нужно, незнакомец написал записку и отдал ее соседке, сказав:
— Бегом в больницу. Дежурная сестра даст сыворотку и стерильный шприц. И молнией назад.
Катя исчезла, а мать нерешительно протянула незнакомцу небольшой кухонный нож с узким сточенным лезвием, единственную острую вещь в их домашнем хозяйстве. Не говоря ни слова, тот взял его и продолжал командовать:
— Спички!
Мать суетливо перерыла шкафчик с продуктами, наконец коробка спичек нашлась за керосинкой.
— Раствор марганцовки есть?
Мать подала стакан с фиолетовой жидкостью.
Взяв сразу несколько спичек, незнакомец зажег весь пучок и держал лезвие ножа в пламени, пока чуть не обжег пальцы. Резким движением загасил огонь, помахал в воздухе раскаленным ножом, чтобы лезвие остыло, окунул его острый конец в марганцовку и шагнул к кровати.
Держа левой рукой серебряную ложку, он придавил ею язык и острием ножа вспорол желтую опухоль в горле.
Мальчик не почувствовал боли, его лишь затошнило. Отдав матери нож и поддерживая мальчика за спину, врач коротко приказал:
— Миску!
Как и час назад, мальчик лежал в постели, но теперь чувствовал себя так, будто только что заново родился. Дышалось легко, глубоко и спокойно, все немного вращалось перед глазами, но это не было противно, скорее приятно, стих шум в ушах, не пылала жаром голова — все как рукой сняло. Он мог дышать! Что за наслаждение!
— Хорошенько прокипятите нож, — сказал врач. И, улыбнувшись как бы виновато, добавил: — Не бог весть какой хирургический инструмент, но он сослужил нам хорошую службу. Нельзя было терять ни минуты.
— Ах, доктор! Как мне благодарить вас!
— Не стоит об этом. С вашего позволения, я еще немного останусь понаблюдать за мальчиком.
Ушел он лишь поздно вечером, сделав еще один укол, и сказал на прощание:
— Завтра я зайду взглянуть на него.
Мать робко присела на край кровати. Она беззвучно плакала.
— Милый мой маленький мальчик, — говорила она, гладя его руку. — Усни теперь. И все будет хорошо, да?
Мальчик смотрел на нее благодарно и нежно.
1982
НОЧНАЯ СМЕНА
— С понедельника поставь одного фрезеровщика в ночь, — сказал мастеру Матюшину начальник цеха, — а то вовсе зашьемся с проклятыми гайками. Токари гонят и гонят, а фрезеровщики не поспевают.
— Кого же я поставлю? — засопел Матюшин, сдвигая на мясистый морщинистый лоб овальные, царских еще времен очки в стальной оправе. — Одни пацаны.