— Ну что ж, валяй. Как-нибудь сочтемся.
— А я-то при чем?
— Ты, конечно, ни при чем, — в тон ему подтвердил Коська и пошел снова в воду, стал еще купаться, как будто этого и хотел.
Когда же он опять вылез и стал одеваться, то обнаружил, что обе штанины его истрепанных до бахромы порток завязаны тугими узлами, для крепости смоченными в воде. Коська с яростью огляделся, злясь, что не смотрел на берег, когда купался.
— Это не мы, — говорили малыши, держась подальше. — Это Митька.
Митька шел тропою к поселку, заложив руки в карманы, рассчитанно медленной походкой. Коська посмотрел ему вслед с досадой, но без ненависти. Митька его переиграл, в общем-то не нарушая правил.
— Ты чего вскочил ни свет ни заря? — зашипела мать, когда он явился на кухню и полез головой под кран.
— По чернику, — ответил Коська. Умывшись, сел к столу на отцовское место.
— Куда сел? Нечем тебя кормить, еще не готово.
— Дай картошки вчерашней с огурцом.
Холодную молодую картошку глотал торопливо, хрустел малосольным огурцом, заедал черным хлебом, кусая от большой краюхи.
— Ну я пошел.
— Погоди, а чаю? Сейчас закипит.
— Да ну его.
Взял лукошко берестяное, что сделал ему отец еще маленькому, положил на дно недоеденную краюху.
— Что же с таким лукошком?
— Там возьмут посудины другие ребята… Ну я пошел, ладно?
Костя торопился уйти, пока не встал отец. Хотя отец притеснял его еще меньше, чем мать, сегодня Косте хотелось избежать расспросов.
Вчерашняя пыль на тропе, собравшаяся в крошечные крупинки, лежала неприкосновенной. У леса Костя оглянулся. В розовом от встречных лучей воздухе чернел поселок, над ним висело солнце пшеничным караваем, горячим, только что из печи. Заухал главный молот в кузнечном цехе, где-то взвизгнул паровозик — эти звуки, пугающие спящих по ночам, донеслись издалека, словно привет от доброго знакомого.
На тропе никого не было. Костя взглянул на отпечатки своих ступней, сошел в траву, еще мокрую от росы, и пошел рядом с тропой, чтобы не оставлять следов. Шел, оглядывался: не догоняет ли кто? Прислушивался: не слышно ли голосов? Далеко уж в лес зашел, тропа все сужалась, сходила на нет. Давно бы можно остановиться и ждать Митьку, притаившись в кустах, но так легко шагалось, так глубоко дышалось, так звонко щебетали синицы. Ноги, исхлестанные росистой травой, припухли, кожа сделалась красно-синей и блестела, как зеркало.
А вдруг неправильно иду? Костя подумал и повернул обратно. Дошел опять чуть лк не до опушки, никого не встретил. Долгонько, однако, они собираются… Забрался в густой ольховник, присел на корточки, раздвинул ветки, чтобы виднелась тропа, и стал додумывать план.
Можно было выйти и сказать напрямик, дескать, пойду с вами, и точка. Но Митька, конечно, завозражает… Самое лучшее — пропустить их вперед, и за ними крадучись, от куста к кусту. Но вдруг заметят? Скажут: шпионил.
Стоп, кажется, идут! Шлепки босых ног по утоптанной земле, голоса… Поскрипывает пустое ведро… Смеются… Тьфу, да это девки! Взрослые девчата идут по ягоды.
Солнце уже кое-где достает до земли, заглядывает через верхушки молодых деревьев, сушит траву. А Костя все таится в кустах. Земля тут сырая и лысая, сидеть на ней неприятно, приходится на корточках, коленки уже заболели. Прошли старухи с корзинками, прошел молодой слесарь из соседнего дома с женой, идут обнимаются, тьфу, Костя даже отвернулся с презрением. А ребят, что собирались на лесной пруд, все нет и нет.
«Чего меня понесло? — думает Костя. — Спал бы себе да спал, наелся бы как следует, потом играл бы с ребятами в городки, в футбол бы погоняли… Нет, дался мне этот лесной пруд! Все же не зря, наверное, ребята надо мной смеются, наверно, и правда я какой-то чудной, все лезу куда не спрашивают. Ну, идут на лесной пруд, ну, не берут — и черт с ними, там же не коврижками потчуют. Нет, надо мне. Теперь вот сижу здесь как дурак. Чего сижу? Люди по своим делам идут, а я сижу. Теперь уж ясно, что зря сижу. Если бы они пошли, то давно бы уж прошли мимо. А может быть, другой дорогой туда ходят?» Нет, сначала идут по тропе, не раз слышал Костя об этом разговор. Что ж теперь делать?
Сидит Костя в кустах ольховника, досадует на свой дурацкий характер, убеждает себя, что надо вернуться домой, но не может отступить от затеянного. Уж если что задумал, надо сделать. Иначе покоя не будет от самого себя.