А мысли Саши Иванова текли своим руслом, бурным и извилистым. Его сознание лишь формально, поверхностно отмечало, кто герой дня, а внутренне он вовсе не чувствовал себя победителем и мучительно робел в предчувствии скандала.
Он никому не рассказывал о происшествии на повороте. Не то что скрывал, а просто некогда было. И к слову не приходилось. И потом — мало ли какие бывают случаи у шоферов! Каждый не раз помогал другим и пользовался помощью товарищей.
Но Егор? Ему-то какой был резон молчать? Конечно, все знают!
Вот завгар наконец добрался до сути. Говорит: трудовой подвиг. Называет новатором. Называет мастером своего дела. Саша еще ниже опускает голову, пялит глаза на красную скатерть, не смеет поднять их на полупустой зал, где сидят товарищи, потому что они-то знают цену его новаторству…
В тот день Саша не брал больше по шестнадцать хлыстов и, только когда дорога окончательно просохла, стал опять возить по шестнадцать, но всякий раз на том повороте его прошибал холодный пот. Саше казалось, что он постарел на десять лет и что каждый день такой работы отнимает у него полгода жизни.
Докладчик кончил, ему жидко зааплодировали.
— Ну, а теперь послушаем самого товарища Иванова, так, что ли? — весело сказал приезжий начальник. — Попросим, товарищи?
«Как на пляску вызывает», — с ожесточением подумал Саша, слыша вялые, неохотные хлопки из зала.
Он стоял на трибуне и произносил слова, которым научил его накануне Алексей Иванович Долгов, считывал с бумажки цифры, показывающие, как много всего можно произвести из дополнительной древесины на один сверхплановый процент, а у самого в голове вертелось: «Почему я? Почему именно я об этом говорю, учу сидящих передо мной людей, по какому праву? Дядя Егор слушает и в душе презирает меня. Где он? Нет, не могу поднять взгляд на этот зал, где сидят люди, видящие меня насквозь! А что, если прекратить сейчас эту изящную словесность, скомкать, выбросить бумажку и сказать им: «Братцы, все это вы знаете не хуже меня, и работать, как я, может каждый из вас, а многие и получше. Не вы, а я вожу сейчас по шестнадцать хлыстов, потому что мне, а не вам дали новую резину, но если бы не один из вас, не красоваться бы мне на трибуне, а лежать на больничной койке — в лучшем случае. Я призываю вас следовать моему примеру, а сам прекрасно знаю, что сделать бы дорогу, никого не пришлось бы агитировать, сами взялись бы возить столько, сколько поднимает машина…»
Саша Иванов закончил речь, повернулся неуклюже, чтобы идти на свое место. Приезжий начальник сидел хмурый, глаза в стол, и постукивал карандашом.
— Что-то это у тебя, Иванов, как-то… мертво получается! — бросил директор с досадой, едва скрытой под служебной веселостью. — Парень ты вроде молодой, работник отличный, поставил рекорд, призываешь к хорошему делу, а говоришь, будто сам не рад! Что это так?
— А то, что чуть не угробился!
Сказал это — сам не понял, как вырвались из-под спуда эти слова. Никогда бы Саша не подумал их высказать вслух, если бы не эта придирка. И вот они произнесены, вылетели — не поймаешь, а теперь надо за них отвечать.
Но не страшно ничуть, даже облегчение вдруг какое-то, словно сбросил с себя большую тяжесть, и как будто бы даже азартное торжество: что, выкусил, товарищ директор? А то ты не знал, по каким дорогам ездим!
В зале шумок, смешок невнятный, недоуменный, не поняли еще, к чему он это сказал. А приезжий начальник вдруг заулыбался, опять повеселел:
— Как то есть «угробился»?
— А так. Спасибо, товарищ выручил.
Ну, пропал, думалось Саше. Подвел под монастырь все свое начальство. Съедят теперь.
Думал так, а в душе — ликование! И дышится легко, свободно!
— Ну-ка, расскажи, расскажи! — все больше оживлялся приезжий, а зал совсем расказенился, смеялись в голос, кивали Саше, выкрикивали что-то.
— Чего рассказывать… Все знают.
— Кто знает? Ничего мы не знаем! Пусть расскажет! Не знают? Удивительно…
— Ну, раз пошел такой разговор, — послышался из зала скрипучий тенорок… Дядя Егор пробирался между рядами. — Я, конечно, в прения не писался, но сказать могу. А робята послушают, где совру, поправят. — Остановился перед возвышением, внизу, и обращался теперь прямо к приезжему, потому что считал его одного по-настоящему серьезным человеком. — Парень он, Сашка-то, верно, неплохой, к работе охочий. Да ведь и мы от работы не бегаем…
— Вы к залу, к залу повернитесь, вон к товарищам, — сказал приезжий с улыбкой.
— А чего мне к ним, они не меньше моего знают, — Егор махнул кепчонкой, зажатой в руке, блеснула под двухсотваттной лампочкой белая лысина, — а тебя вот в первый раз вижу, тебе и говорю. Мы тут уж охрипли доказывать — дорога нас режет! Что ж, дожидаемся, когда, и верно, угробится кто? А делов-то на том повороте всего пятьдесят самосвалов грунта! Верно говорю или нет?