Он опять перечитывает написанное. Еще раз…
— Черт возьми! — восклицает он вдруг. — Ошибка!
— Покажи-ка! — мгновенно оборачивается она.
Он поспешно захлопывает тетрадку.
— Нет!
Их руки встречаются.
Прикосновение рук. Всего лишь одно прикосновение, но оно так много значит…
Проходит несколько секунд. Всего-то, но они решают так много… Освобождают от тяжелого груза пережитого. Делят жизнь на две части — до и после.
Оба молчат.
Потом она говорит:
— Ну, как хочешь…
Похоже, что продолжается начатый разговор, но слова имеют новый смысл. И Фрося, произносящая их, уже не прежняя Фрося Бабенко, она намного мудрее и чем-то богаче.
Оба смотрят на свои руки, рядом лежащие на столе.
— Я скажу тебе это на словах, — говорит он.
— Ну скажи, — отвечает она тихо, но без робости.
Он молчит. А рука его смелеет и легонько гладит ее руку.
— Потом, — говорит он и улыбается. Новой улыбкой, какую на его лице еще не видел никто.
1964
ЖЕНИХ
Поезд катил по лесам и полям; весело, как праздничный колокольный перезвон, громыхали колеса. Остались позади черные вымокшие деревянные хаты польских деревень. Поразительно быстро, без заминки, произошла на пограничной станции смена на широкую колею, и уже показались белорусские негустые сосновые леса на холмистой песчаной земле с глубокими впадинами и затаившимися в них озерками. Я стоял у окна в коридоре спального вагона и наслаждался видами родных пределов. Полотно железной дороги было чистым и ухоженным, столбы светофоров сверкали свежей алюминиевой краской. Лозунги, выложенные по откосам из красных и белых кирпичей, прославляли победу советского народа и призывали к выполнению планов. На деревянном заборе какой-то стройки чья-то неумелая рука вывела углем огромными буквами крепкое выражение по адресу империалистов. Рассмеявшись, я оглянулся. Моему смеху вторил еще один офицер, молодой блондин с круглым веселым лицом. На погонах четыре звездочки и скрещенные пушки, на груди большой набор орденских планок, две желтые и три красные нашивки за ранения.
— Народ бессмертен, как совершенно правильно подметил Василий Гроссман, — сказал светловолосый артиллерист, придвигаясь к моему окну. — В отпуск? — спросил он.
Я кивнул.
— Я тоже. Ты где воевал?
— Первый Белорусский фронт. Как раз посередине. А ты?
— Первый Украинский. Тоже участвовали в последних боях в Берлине.
— Знаю. Мы с севера, вы с юга.
— Ну-у, да ты образованный человек! И куда же теперь?
— В Казахстан.
— Ого, далековато!
— А ты?
— В Москву! Я, собственно, из Пскова. Да только всех моих в этой суматохе разбросало кого куда. Итак, Москва, и назад ни шагу.
— Родные там?
— Пока нет.
— Как это — пока? Собираешься раздобыть?
— Ты угадал. А именно: хочу жениться.
— Жениться? Там что, невесты табунами ходят?
— Нет, не так все это просто. Долго рассказывать. Ну, представь: новогодний подарок, теплые варежки и заодно сердечный привет. Несколько строк в благодарность по совету политрука. Потом письмо подлиннее, а там еще одно, ее фотография, и вот чувствуешь себя счастливым, потому что в перерывах между боями, как писали корреспонденты, твоя мечта была с тобой…
— Да ты романтик!
— Нет, я командир батареи. А ты-то женат?
— Я-то? Нет, — ответил я после некоторого раздумья.
— Я всегда завидовал женатым. В моем понимании только они полноправные граждане, особенно если у них есть дети, а наш брат холостяк — так, что-то вроде резервного состава, запасная команда, ничем не связанные и безответственные. Не находишь?
Я засмеялся.
— Выходит, ты женишься по убеждению?
— Я женюсь из любопытства. О супружеской жизни говорят по-разному, хотелось бы самому испытать, что это такое… Нет, конечно, я женюсь по другим причинам. Закаленным бойцам не к лицу рассуждать о таких вещах, как любовь и так далее, ты как считаешь?
— Значит, все-таки романтик?
— Ладно, пусть так. Впрочем, что это мы здесь топчемся как бесприютные, — хлопнул меня по плечу веселый артиллерист. — Идем ко мне в купе, у меня есть кое-что с собой, надо отметить знакомство. Да, кстати: Грохотов, Петр. С кем имею честь?..
Поговорили о войне. Перебрали сослуживцев, не найдется ли общих знакомых. Вспомнили довоенное время… Потом мы опять стояли в коридоре у окна, восхищались природой, видели оставленные войной следы: стволы деревьев без сучьев со снесенными обстрелом верхушками, глубокие воронки от бомб поблизости от железнодорожных путей, разбитые станции. Кое-где в пристанционных поселках работали на стройках военнопленные, они сооружали одинаковые двухэтажные дома со сводчатыми окнами. Фрицы были в своей военной форме, изношенной, перепачканной известкой и цементной пылью, но на их лицах не было и намека на голодное истощение, движения были уверенны и проворны.