— Пойду, как велено, по ручьям.
— Молодец! Вас-то мне и надо! — обрадовался Владимир Иванович. — А им забили головы всяким романтическим вздором! За приключениями извольте ходить в кино. В тайге мы работаем.
— Дельная мысль, — заметил блондин.
Но Владимир Иванович был так воодушевлен находкой, что не уловил ни развязности, ни насмешливой снисходительности, которой юные умники награждают наивные промахи старших…
А поезд с грохотом мчался сквозь темную тайгу, бешено тряслись и качались вагоны на этой дальней, второстепенной, немного запущенной магистрали. От быстрого хода крены платформы на неровностях полотна получались такими крутыми, что газик резко раскачивался из стороны в сторону, приседал на рессорах и каждую минуту, казалось, готов был выпрыгнуть за борт.
Жутковато одиночество посреди этого грохота, этой бешеной тряски. А поезд мчится все быстрей, ощутимо давит ускорение, и чем быстрее он мчится, чем выше напряжение в железном чреве паровоза, тем гуще и ярче клубится за его спиной огненная грива.
Словно из вулканического кратера, вздымается ввысь столб раскаленных пылинок, встречный ветер клонит этот столб, пригибает к земле, ерошит, пушит, швыряет из стороны в сторону на поворотах пути, как хвост парящего в небе змея. В окружающей тьме эта грива кажется сплошным потоком огня, могучим и единственно реальным в зыбком игрушечном мире. Сейчас она коснется и воспламенит тряпочный автомобильчик, трясущийся на старенькой, шаткой деревянной платформе, и весь этот тарахтящий деревянный хвост послушно бегущих беспомощных вагончиков…
В мелькании розовых искр чудятся смутные образы грозных времен, за жестким стуком колес по стыкам, за скрежетом буферов слышатся полузабытые громы… Фиолетово-огненные рои мчатся издалека, пролетают над головой с усталым жужжанием, запоздало доносится стук изрыгнувшего их пулемета. Совсем не страшен полет этих огненных пчел, потому что их видишь и, кажется, можешь пересчитать. Но вдруг оседает сосед по окопу, сползает на песчаное дно. «Что ты, браток?» — «Задела, проклятая». И больше ни слова. Больше никто не услышит ни слова от парня, который пришел с пополнением прошлой ночью. Кажется, он был чернявый. Кажется, широколицый. Мало виделись днем: все больше отсыпались в землянке. Мало друг на друга смотрели. А ночью стояли рядом в боевом охранении. Слева озеро, справа шоссе, впереди высота в густых локонах леса. Где-то под Себежем было…
А все-таки здорово клонит ко сну. Как бы тут поудобнее улечься… Так? Голову не на что положить. Ах, черт с ним, буду сидеть.
Мечется огненная грива, змеей извивается из стороны в сторону, розовые звезды вспыхивают и гаснут, и где-то далеко над ними слабо мерцают настоящие звезды, бледные, неясные, расплывчатые…
Звезды светили над головой, густо рассыпаны были по небу, звезды расплывчато отражались в воде, а вода — спокойная, тихая. Тяжелый понтон движется в ней, как в масле, медленно и беззвучно, но вдруг вспыхивает новая звезда, огромная, яркая, и сразу вода превращается в кипящий котел, вздымаются с грохотом фонтаны брызг, и смешно, что закружилась голова и ты упал на железный плот, — брызгами, что ли, сшибло? И все забылось, забавный провал в памяти, а потом опять тишина и звезды над головой, и кто-то напевает вполголоса: «Эх, как бы да нам бы доплыть бы до дамбы…» Значит, плывем еще, значит, не потопили, и я плыву, значит, вместе будем. А голова гудит, горит и ломит плечо, но весело и не терпится знать, что будет дальше, потому что ясно уже: нет у врага силы, чтобы нас сдержать, пострелял и заткнулся, нечем ему нас остановить, видит, что плывем, а нечем! Значит, скоро будем на дамбе, значит, переправу наладим!.. На Одере было, где-то под Кюстрином вроде…
А холодно все же. Встречный ветер врывается в пазы, ноги совсем закоченели, озноб подбирается к пояснице. Не хватает еще заболеть! К черту, сейчас я его разбужу. Сейчас, вот только еще посмотрю на эти искряные вихри…
Мерещится в них колено железной трубы, раскаленное так, что на пунцовой его поверхности вспыхивают и гаснут яркие искорки. Слышатся шорохи чужой жизни из мрака — сырого, промозглого, без границ, без формы. За ситцевой застиранной занавеской скрипят козелки под топчаном из неструганых тесин, надрывает душу трескучий нутряной кашель… Тешит ноздри привычный запах сохнущих портянок, обжигает ладони хрусткая корка печеной картошки. Жесткая, тяжелая, нежная рука на затылке: «Ешь, сынок, набирайся силы, мы — с копыток — вам достраивать». Потом желтые бугорки на пустыре, на голом месте, без ограды, без входа и выхода, яркое солнце на воронках ревущих труб, серьезные люди с фуражками в руках, и возле темной продолговатой ямы в красном тесном ящике желтое потухшее отцовское лицо. И бугорки на голом месте, новом месте, без границ, без ограды, куда еще и дорога не вытоптана, откуда идти по комьям желтой глины, быстро сохнущей под жарким солнцем. Но теперь поперек пути тень от высокой трубы завода, которого не было раньше…