День четвертый.
Это был понедельник. Серый свитер Ладогина был постиран, ворот сузился, и поверх него высовывался воротничок белой рубашки. В начале первого урока класс, как всегда, шумел, и голуби летали, но Ладогину на первой парте было неловко их бросать, и он, поглядывая на невозмутимо улыбающегося Никодима Васильевича, крикнул вполоборота к классу требовательным голосом:
— Ну хватит, вы! А то как заеду по сопатке…
День пятый.
Никодиму Васильевичу было сделано замечание, что его ученики на перемене остаются в классе, балуются там, носятся по партам, глядишь, еще разобьют окно, и вообще это не полагается по санитарным правилам. Теперь Никодим Васильевич по звонку не уходил сразу из класса, а ждал, когда выйдут все ученики. Замешкавшихся он поторапливал, но поскольку в его отношениях с классом было сходство с отношениями между старшим братом с младшими в большой семье, слушали его не сразу, а как бы с шуточкой да с проволочкой. Белолицый верзила Коровин с последней парты, флегматичный Мясников, его сосед, маленький, неуклюжий Кузовок, девочка с первой парты по фамилии Печникова, которую называли Печка, норовили задержаться именно потому, что Крокодил Васильевич — это прозвище было известно уже всей школе, включая учительскую, — требовал немедленного удаления с той нестрашной строгостью, которая появляется у серьезных людей, когда они занимаются делами, в важность которых не особенно верят.
— Мясник! Печка! Марш из класса! — покрикивал Никодим Васильевич, хмурясь понарошке, а участники игры, кто крадучись, кто вприпрыжку, сновали вдоль стен и в проходах между партами, демонстрируя неповиновение. И уж как это получилось, но только Никодим Васильевич, подчиняясь логике событий, вдруг рванулся вперед, перескочил парту и у стены настиг улепетывающего со всех ног Кузовка. Взял его некрепко за шиворот и на вытянутой руке, этим классическим жестом правомерного насилия, повел к двери.
Восторгу присутствующих не было границ, ребята покатывались со смеху, а сам пойманный мошенник, закатив глаза, в упоении орал:
— За ши-воро-от! Меня за ши-воро-от!
В этот момент в класс вернулся Ладогин. Увиденное так ему понравилось, что он шмыгнул мимо парт и дал Никодиму Васильевичу изловить себя свободной рукой. Остальные ребята тоже сообразили, в чем вся сладость, и стали тесниться с криком: «И меня тоже! Никодим Васильич, и меня!» Но Ладогин, входя, оставил дверь открытой, и в класс заглянул дежурный педагог. Никодим Васильевич отпустил своих пленников, и все разбежались по коридору.
На большой перемене к Никодиму Васильевичу подошла завуч.
— Говорят, вы у себя применяете оригинальные воспитательные методы: хватаете учеников за шиворот?
— Но это же в шутку.
— Ну, знаете ли, разные бывают шутки. Воздержитесь уж от таких шуток, Никодим Васильевич!
На уроке Никодим Васильевич был мрачен, и класс сидел особенно тихо. По звонку на перемену выходили без обычного шума. Ладогин грубо подгонял отстающих.
День шестой.
Сначала все было хорошо. Никодим Васильевич рассказывал о Толстом:
— Лев Николаевич Толстой, который написал много интересных книг для взрослых и для детей, жил давно, когда нас с вами еще не было на свете…
И вдруг:
— Никодим Васильевич, а вы с какого года?
Звонкий голосочек, совсем еще детский, и слова выговариваются как-то еще с запинкой, но в интонации уже что-то безошибочно женское!
Это Печка спрашивает. Широкие серые глазенки сверкают жадным интересом, потом в них отражается испуг перед собственной смелостью, потом смущение, смешанное с лукавством, и вот глаза опускаются долу, прикрываются ресницами, а лицо заливает румянец.
«Черт возьми! Пискля, одиннадцать лет! Где они успевают этого набраться?» — думает Никодим Васильевич.
Никодим Васильевич говорит «гм» и продолжает рассказ. Любопытство Печки остается неудовлетворенным. Разве взрослый учитель может позволить детям такие фамильярности? Никодим Васильевич тогда еще не знал, что пройдут годы, и разнице в десять лет он не станет придавать особого значения.
Ладогин сидел почти смирно, но было видно, как трудно это ему дается. Когда он начинал вертеться, Никодим Васильевич, чтобы ему помочь, делал замечание: «Ладогин, сядь как следует». Никодиму Васильевичу казалось, что особая осторожность в обращении с Ладогиным больше не нужна, что нити управления им уже достаточно прочны. Ладогин повиновался, но бурчал себе под нос: «А что — Ладогин? Что я не сижу, что ли?» Никодим Васильевич не обращал внимания.