На уроке арифметики, любимого предмета Ладогина, откуда-то вдруг послышался писк, похожий на цыплячий — кто-то мял резиновую игрушку с пищиком. Никодиму Васильевичу казалось, что звук идет из-под парты Ладогина.
— Ладогин! — сказал Никодим Васильевич нетерпеливо. — Что у тебя там?
— Что — Ладогин? — огрызнулся мальчик. — Я ничего не делаю.
— Нужно встать, когда отвечаешь!
Мальчик нехотя встал.
— Ну, встал. Что вам Ладогин? Прицепились: «Ладогин, Ладогин». А чего я сделал? — интонация становилась все более вызывающей. Класс притих в ожидании событий. — Что вам Ладогин, на хвост соли, что ли, насыпал?
— Как ты сказал? — возмутился Никодим Васильевич. — Ты как разговариваешь? Знай меру, Ладогин!
— «Меру, меру»… — Вы-то больно знаете меру.
— Ладогин! Марш из класса!
— Ну и уйду! — Ладогин стал запихивать тетрадки и задачник в свой истрепанный клеенчатый портфельчик с железными уголками.
— Портфель оставь!
Но Ладогин уже не слушал. Схватил портфельчик и выскочил за дверь, на прощанье состроив классу злодейскую рожу.
День седьмой.
Никодим Васильевич боялся, что Ладогин не явится и на следующий день. Тогда пришлось бы идти к нему домой, разговаривать с родителями, а учителю, который к тому же еще и студент-вечерник, нелегко выбрать для этого время. Но Ладогин пришел, сидел сверх обычного тихо, на учителя не смотрел и по сторонам тоже.
Никодим Васильевич был дежурным по этажу. На переменах Ладогина не было видно. Куда он исчезал? На последней перемене перед звонком пожилой математик со второго этажа привел Ладогина за руку.
— Это ваш? — сказал он Никодиму Васильевичу. — Курил в уборной и выражался. Примите меры.
На уроке Ладогин сидел, уставившись в одну точку, и как будто не слушал. Отпустив класс, Никодим Васильевич сказал:
— А ты, Ладогин, останься.
Был тихий, солнечный, редкий для поздней осени день. Никодим Васильевич подошел к окну. С высоты третьего этажа далеко была видна малоэтажная окраина города. Деревья стояли голыми, серые кущи с фиолетовым отливом жидко застили прямоугольники разноцветных крыш. Тишина снаружи, тишина внутри, все разошлись по домам. В пустынном классе, где-то за спиной, чуть слышно переминается с ноги на ногу двенадцатилетний угрюмый мальчишка в сером растянутом свитере. Что-то надо ему говорить. Вразумлять надо.
А что говорить? Какую прочесть мораль? «Если ты не будешь стараться, вырастешь неучем…» «Родина заботится о тебе, создает тебе все условия…» Все это он уже слышал не раз и не два… «Ты уже большой мальчик, должен сам понимать…» Вот именно. Он и так все понимает. А может быть, сказать ему: «Слушай, Витя, я ведь вижу, что у тебя какая-то несуразная жизнь. И приятели у тебя, как видно, оторви да брось. Все это я хорошо понимаю, потому что… потому что я сам был таким! Но где-то сумел удержаться, на какой-то предпоследней ступеньке. Ну скажи, Витька, голова садовая, скажи, милый, как же тебе помочь?!»
Нет, так сказать Никодим Васильевич тоже не мог. Не выговорил бы эти слова.
А солнце, осеннее, низкое, двигалось по небосводу, лучи его упали на стеклянную крышу завода и заиграли на ней ослепительным блеском.
— Смотри-ка, — сказал Никодим Васильевич. — Засверкало как…
Ладогин подошел к окну. Поглядел. Шмыгнул носом.
Постояли так, не глядя друг на друга.
— Никодим Васильевич… — сказал Ладогин. — Я больше не буду.
«Господи! Ребенок еще!» — подумалось Никодиму Васильевичу, и он опять отвернулся к окну, потому что глаза затуманились влагой.
Большой обнял маленького за худое плечо.
— Ступай домой, Витя, — сказал он. — Ты ведь взрослый парень. Сам должен понимать.
— Я понимаю…
Он сказал: «Способный мальчик». Завуч взглянула на него с покровительственной улыбкой:
— Ну, не особенно-то храбритесь. Если он вам мешает, говорите без стеснения, мы его уберем. Вопрос о его исключении стоял уже не раз. Просто так уж, по женской нашей мягкости — мать пожалели. Без отца растит двоих детей, работает на текстильной фабрике, работа трехсменная… Но если из-за него будет страдать весь класс…
— Класс страдать не будет, — сказал Никодим Васильевич резко, с каким-то неожиданным ожесточением.
«Способный мальчик, трудный мальчик, — вертелось в голове. — Ни за что тебя не отдам!»
Шел последний день занятий перед зимними каникулами. В классе осталось совсем мало неуспевающих. Третий «б» больше не славился озорством, в учительской никто уже не спрашивал о Ладогине. Ладогин «вошел в колею», он перестал быть бедствием школы, и о нем начали забывать. Никодим Васильевич гордился своей победой. Многоопытные педагоги ломали себе зубы на этом орешке, а он разгрыз!