Теперь испытывать терпение жильцов принимаются все трое:
— Дусь, а Дусь!.. Ну вынесешь гитару-то?
— Па-ад окном стою я-а с гита-ра-ю!..
— Дусь, тащи, сыграем на басах…
— Мы сыграем, ты споешь…
— Ты споешь, а я присвистну…
— Довольно вам дурью-то мучиться!
Это Дуся. То ли ей перед соседями совестно, то ли не желает она обнаруживать, что к кому-то из троих она более благосклонна, только одному Витьке она почти никогда не отвечает. И что она делает, и что переживает, когда он, придав разболтанность фигуре и нагловатую скрипучесть голосу, донимает ее своей неизменной просьбой? Хмурится ли нарочито грозно, стесняясь своих домашних, сердится ли взаправду, уткнувшись для видимости в прошлогодний конспект?
Дусе лет восемнадцать. Это миловидная девушка из соседней квартиры, дочь рабочего и сама работница. Я знаю ее по вечернему техникуму, где мне приходится читать «Детали машин». Дуся учится прилежно, и, хотя я не возлагаю больших надежд на женщин как специалистов тяжелого машиностроения, из нее, мне кажется, выйдет толк. Зимой она выглядела совсем еще девчонкой, а тут — смотри как расцвела!
Немножко знаком мне и Витька. Как-то для одной из моих конструкций понадобилась пара сложных конических шестерен со спиральным зубом. Дня через два после отсылки чертежа я зашел в цех, чтобы протолкнуть заказ. Оказалось, он уже в работе.
— У нас тут парнишка один, из ремесленников, — пояснил мне начальник цеха, — как пронюхает, что сложная работа есть, из рук рвет.
— Парнишка?! — переспросил я, вскипев. — Тут нужен самый опытный фрезеровщик!
Но начальник не смутился, а послал нарядчицу узнать, не готов ли заказ. Через несколько минут в конторку вошел парень в забрызганной эмульсией спецовке и подал шестерню, сверкающую свеженарезанными зубьями. Я проверил шаблоном каждый зуб и нашел, что работа выполнена идеально. Мне захотелось подвалить молодого фрезеровщика, но его уже не было в конторке.
— Деловой, — кивнул на дверь начальник цеха. — Больше меня зарабатывает.
Это был Витька.
С появлением в окне Дуси молодые люди принимают меры к тому, чтобы никто не заподозрил их в склонности рассматривать присутствие дамы как обстоятельство, к чему-то обязывающее. Витька, который стоял, опершись локтем о столб ограды, теперь повисает на нем, как на костыле, и отворачивается от окна. Вовка закладывает руки в карманы и сплевывает измусоленный окурок прямо в цветочную клумбу. Пашка позы не меняет и даже кокетливо встряхивает шевелюрой, однако лицу придает несколько скучающее выражение. Разговор продолжается примерно в такой плоскости:
— А, Дусенок, наше вам. Ты на меня не сердишься — на́ конфетку. (Вовка.)
— Чтой-то вы стали ноль внимания в нашем направлении, Евдокия Петровна? Неужели, по-вашему, недостойны? Сильно высоко стали о себе понимать — студентка и так далее… (Пашка.)
— И так далее, когда я был в Италии… Дусь, как там насчет гитарки? (Вовка.)
Витька молчит: очевидно, он еще не пришел в себя от прилива чувств, вызванного появлением Дуси.
— Не съедим твою гитару, не беспокойся. (Вовка.)
— А может, съедите, кто вас знает.
Вступает в бой Витька.
— Скажи уж, жалко гитары, — произносит он с подчеркнуто презрительной интонацией, которая соответствовала бы, например, такому тексту: «С недостойными личностями, которым жалко гитары, у нас не может быть ничего общего».
Однако Дуся не возмущается. Очевидно, она понимает, что в этой уничтожающей фразе зашифрованы эмоции, прямо противоположные тем, которые она непосредственно выражает. Дуся отвечает Витьке иначе, чем другим, — менее бойко и более пространно:
— Ну прямо! Ничего мне не жалко, а в тот раз взяли гитару, а сами напились пьяные, и с хулиганами подрались, и струну оборвали, вот вам и давай…
Решить вопрос о гитаре ни та, ни другая сторона не торопится. Вовка придает разговору такой оборот:
— Сказала, пьяные. По двести на брата тяпнули для приличия…
— Довольно уж воображать-то, сами от двести грамм с копыток повалитесь.
— А ты поднеси, посмотрим. (Пашка.)
— Чтой-то мне вам подносить, больно вы мне нужны…
И далее в этом духе.
Иногда в ходе собеседования рассказывается эпизод вроде следующего: