День за днем одну за другой выдавал веселые байки рыжеволосый парень с перевязанной рукой. То про охотника и его собаку, то про офицера и денщика, а то про попа с женой и дочкой и его слугу, дурашливого и находчивого Ивана.
— Колька, сукин сын, перестань травить, — умолял слабым голосом, хватаясь за забинтованную грудь, бледный худой парнишка, пластом лежавший на спине. — Не могу больше, от смеха все болит!
Очередная история, сопровождавшаяся взрывами смеха, подходила к концу, когда в палату заглянула санитарка Федоровна.
— Опять чушь городишь, шут гороховый, — напустилась старуха на рыжего. — Хоть бы новенького пожалел, ты погляди, лежит человек не в сознании, а вы ржете, как жеребцы.
Стараясь сохранить на добродушном лице грозное выражение, старуха вышла, с силой хлопнув дверью. Все повернулись к новенькому.
Первым заговорил весельчак насколько мог серьезно:
— И правда, мужики, дело-то с ним нешуточное. Третий день после операции, а человек и слова не сказал.
Все притихли. Стало слышно, как тяжело дышит новенький. Он лежал на спине, с закрытыми глазами. Впалые, покрытые светлой щетиной щеки лихорадочно пылали. Под серым одеялом странно вырисовывались руки: неестественно прямые и толстые, неподвижно вытянутые; они, как два круглых полена, лежали вдоль тела.
— Почему же не идет сегодня его… та кудрявая? — спросил парнишка, умолявший не смешить его.
— Погоди, придет еще! — успокоил парнишку рыжий. — Что ты думаешь, такая любовь!
Вошла санитарка, за ней посетительница. Она поздоровалась со всеми, негромко, но очень серьезно и очень приветливо. Села на табуретку возле больного, чьи руки походили на поленья.
— Все еще без сознания, — доложила Федоровна. — Иной раз откроет глаза, мутно так глянет и опять закроет. А то кричит, вроде гонит кого-то, но слов не разобрать. Сегодня намного спокойнее, дышит ровнее. Спит, может?
Постояв еще немного, санитарка отошла. Больной вздохнул, шевельнул головой и открыл глаза.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.
— Вы? — тихо сказал он.
— Я, — ответила она.
Он снова закрыл глаза. Она смотрела на его лицо, на его поленья-руки, опять на его лицо. Она не знала, можно ли говорить, нужно ли и что сказать.
Больной поднял веки. Его плечи дрогнули, было видно, как заходили желваки на щеках. Глядя ей в глаза, он с трудом заговорил.
— Знаете… о чем… я сейчас… больше всего… жалею? — Он покосился на свои неподвижные руки-поленья. — Не могу… взять… вашу… руку.
Она наклонилась и положила ладонь ему на лоб.
Чуть-чуть приподняв голову, чтобы ощущение ее прикосновения стало полнее, он закрыл глаза. Опять напряглись желваки на щеках.
Никто не глядел в их сторону, в палате было очень тихо.
Настежь распахнуты окна — прямо в ликующее лето. Палата изрядно опустела, все «ходячие» выбрались наружу, устроились в тени высоких деревьев, окружающих больницу. Лишь «тяжелые» здесь, молчаливые, тихие, кто спит, кто занят своими мыслями.
В коридоре шаги. Легкие, быстрые, энергичные. Открывается дверь…
— Ну, как мы себя чувствуем? Это — врач.
Протирает полой халата очки. Присаживается на табуретку, заглядывает в температурный листок, бормочет: «Ага, так-так…» Отбросив одеяло, ощупывает ключицу, нажимает на живот.
— Здесь больно? А здесь? Прекрасно. Молодцом, молодцом. Делаете успехи, молодой человек. Даже час обхода ухитрились проспать! Мы уж решили вас не тревожить.
Докторская похвала звучит чересчур бодро, чтобы ей поверить. Да, он проспал обход, но после бессонной ночи. Температура не снижается две недели. Каждому ясно, с ним что-то не так. Да и «ходячие» — народ дотошный, в курсе всех дел, не скрывают, если что прослышат.
— Насчет того чтобы снимать тебе гипс, мотоциклист, — доверительно сообщили ему «ходячие», — еще большой вопрос.
Устало слипаются веки…
— Добрый день.
Она! Я спал? Долго?
Нет, невыносимо лежать чурбак чурбаком! Как бы хотелось сейчас вскочить и… Но стоит чуть приподнять голову — и плечо пронзает боль.
— Вам плохо?
Она кладет руку ему на лоб. Рука нежна и прозрачна.
— Благодарю, теперь мне хорошо.
Глядя друг другу в глаза, оба улыбаются.
— Расскажите, как там… снаружи.
— Там? Да как всегда.
— А что у вас? Все так же много работы?
— Да, очень. Вы-то как? Боже мой, и как только могло такое случиться?
— Хотите знать, как это случилось? Могу рассказать.