Руки попали вперекрест, и это всех развеселило.
— Ну вот, а женить-то и некого! — сказал Георгий Филиппович, смелея. Подчеркнутая предупредительность хозяев немножко напомнила ему обстановку больницы, где он привык быть центром внимания.
— Прошу, дорогие гости, прошу, — говорил Лепешкин, делая приглашающие жесты. — Вот сюда прошу, направо.
— Здесь у нас кабинет-гостиная, — пояснила Аделия Викторовна, провожая гостей в большую комнату наподобие буквы «г».
Справа вдоль стены выстроились узкие книжные шкафы. За толстыми стеклами без единой пылинки стояли коричневые тома Бальзака, красные Романа Роллана, зеленые Тургенева, рядом Шекспир в желтой расписной суперобложке — серые, черные, синие корешки, построенные в ряд по цвету и по росту. У широкого окна стоял большой письменный стол черного дерева, на нем зеленый телефон на пухлой вязаной салфетке, темно-коричневый бювар крокодиловой кожи, бронзовый бюст кого-то из древних и фигурка голой женщины, покрытая черным лаком, поддерживающая электрический светильник со сферическим абажуром, набранным из кусочков разноцветного стекла. Под другим окном, освещающим закоулок, стояли в зеленых ящиках южные растения с мясистой и перистой листвой, названия которым Георгий Филиппович не знал. Почти весь простенок занимал сервант полированного с прожилками дерева с двухэтажной стеклянной витриной, где теснились в три-четыре ряда изделия из фарфора и хрусталя: рюмки, бокалы, вазы, чашки, статуэтки и расписные тарелки, поставленные на ребро. На стене, противоположной окну, над широким низким диваном висели произведения японской живописи на узких и длинных, как ресторанные меню, листках пергамента, где тонкими четкими линиями и яркими сочными красками были изображены томные девицы, птички на редколистных деревьях и мудрые старцы в широких грибовидных шляпах. Два кожаных кресла по углам зияли глубокими сиденьями, обитые кожей стулья заполняли пустующие пространства вдоль стен. У внешнего угла закоулка сверкала никелем и плексигласом большая радиола со шкафчиком, из приоткрытой дверцы которого виднелись залежи пластинок, а в самом углу, на низком полированном столике, как улитка, высунувшая рога, замер бордовый ящик телевизора «Рубин».
«Кто же он такой, этот мой друг Лепешкин?» — силился разгадать Георгий Филиппович, рассматривая все эти свидетельства благополучия.
— Пока присаживайтесь, пожалуйста, — улыбнулась Аделия Викторовна. Она говорила нараспев и слегка шепелявила на модный манер. — А я пойду распоряжусь насчет кое-чего… — При этих словах она запрокинула голову, выставив нежный круглый подбородок.
Георгий Филиппович, недолго думая, плюхнулся в кресло, и ноги его взлетели выше головы, — таким низким и мягким оказалось сиденье. Неуклюже копошась в кожаном колодце, он виновато смотрел на жену, которая стояла посреди комнаты, теребя платок. Он вдруг заметил, что она мешковата, что лодыжки у нее стали толстыми, и вообще она как-то потолстела книзу, что круглое лицо ее одутловато, что она щурится на свету от привычки к мраку рентгеновского кабинета, и что вообще она хотя и моложе его на четыре года, выглядит в лучшем случае ровесницей ему. Но ничего этого, по-видимому, не замечал Лепешкин, который, слегка виляя туловищем и пришаркивая, развлекал даму.
— Как вам нравятся эти японцы? — спросил он, поймав взгляд Нины Сергеевны. — Это мне принесли, когда была японская выставка. Как ни говорите, оригинальное искусство. Что-то совершенно особое, не похожее на наше.
— Да, действительно, — беспомощно соглашалась Нина.
— А вы присядьте, Нина Сергеевна. Вот видите, с первого раза усвоил ваше имя-отчество. Присаживайтесь вот здесь, — он элегантно взял ее за локоток. — Хотите, заведу что-нибудь? Вы какую музыку предпочитаете? Есть фуги Баха, есть буги-вуги, ха-ха.
Лепешкин уже не казался загадочным. Знакомые ужимки, знакомые остроты, ясен, как дважды два. Пожалуй, не дипломат. И не артист. А впрочем, кто его знает. Спросить бы, да как-то теперь уж неловко. Должен сам при случае упомянуть.
Лепешкин запустил джазовую интерпретацию шубертовской «Серенады» и сел на стул рядом с креслом, в котором утопал Георгий Филиппович.
— Такие дела, — сказал он, удовлетворенно улыбаясь. Нельзя было не заметить, что кабинет-гостиная произвела впечатление на гостей. — Это у вас чешская рубашечка? — спросил он тоном знатока.
— А черт ее знает, — простодушно отмахнулся Георгий Филиппович. — Жена покупала.
— Чехи — они умеют! — заверил Лепешкин. — Этого у них не отнимешь.
На нем был костюм шоколадного цвета из тонкого, слегка лоснящегося материала, белоснежная нейлоновая рубашка, зеленый галстук с черными пауками, остроносые узорчатые штиблеты без шнурков, на тонкой подошве.