— Извините, если что не так, — сказала Маша.
— Что вы, что вы, большое спасибо, — ответила Валя.
«Кажется, они хорошо живут», — подумала Валя, спускаясь по лестнице.
Но на улице, идя к трамвайной остановке, сказала про себя: «А все-таки она ему не подходит».
Пока ждала трамвая, садилась, брала билет, в ней все бродила смутная, подспудная мысль: «Он ничего не сказал про валенки…»
Ничего не сказал ей про валенки!..
А почему, собственно, он должен был говорить про то, как были куплены валенки?
В самом деле, с чего вдруг он стал бы говорить об этом? Будто это имело какое-то значение…
Но хотелось думать так. Ничего не сказал…
И уже на мосту, протирая маленький глазок в замерзшем окне, она решила:
«Будет очерк! Сегодня же будет!»
И уже разбирала досада, что так медленно едет трамвай.
1962
БРОЙЛЕРЫ
Дома она сказала, что едет к подруге. Ну и что? Люди часто говорят не то, что есть на самом деле, а то, что надо.
А сказать им правду — какой смысл? И уж совсем ни к чему было бы знакомить их с ним. Им его все равно не понять — он так смело, свободно судит обо всем, так во всем разбирается, столько знает.
А родители? Нет, родители у нее, в общем-то, интеллигентные люди, учителя все-таки. Но их старомодность… Да, это у обоих есть. Стараются, правда, поспевать за переменами в школьной программе. Но жизнь меняется гораздо быстрей.
Итак, что касается родителей и сказанной им неправды — у нее не было никаких угрызений совести. Или все-таки были? Нет, конечно, нет. Она достаточно взрослая, чтобы самой отвечать за свои поступки. Почему же она все же об этом думает?
— Тебя что-то беспокоит?
— Меня? Откуда ты взял?
— У тебя такой испуганный вид…
— Что ты… Чего мне бояться?
Конечно, она не боится. Скорее, ее увлекает авантюрный характер их затеи.
Когда он спрятал в густом кустарнике велосипед, на котором она будто бы поехала к подруге в соседнюю деревню, и выбирался назад, смеясь, волосы всклокочены, во всю руку царапина, было в нем что-то от благородного разбойника; ей вспомнился Робин Гуд, и она представила себе, что участвует в дерзкой операции во имя борьбы за справедливость. При ее начитанности и склонности к романтике не составляло особенного труда перекинуть мостик между книжным и действительным миром — жизнь сразу становилась ярче и увлекательней.
Тихонько поскрипывали на ухабах лесной дороги рессоры видавшего вида «Москвича». Машину удалось одолжить; в свои восемнадцать ему и думать не приходилось о собственной, куда там! Один из работников лесокомбината, где около года был директором его отец, иногда давал ему этот «Москвич», попрактиковаться. А права у него есть, получил одним из первых в их школе. То есть теперь уже в их бывшей школе.
Его появление в ней стало сенсацией, как, впрочем, и перевод на лесокомбинат его отца, много лет работавшего в столице, в министерстве, на ответственной должности. Но пересуды о зигзагах отцовской карьеры — дело взрослых, им же, в школе, хватало и сына.
В нем не замечалось и следа той скованности, от которой страдают новенькие. Наоборот, они сами были озадачены тем, как свободно и непринужденно он держится в той современной манере, известной им по некоторым романам да телефильмам, когда при всей естественности и простоте поведения ощущается холодок, некая незримая граница, исключающая фамильярность.
Он учился легко и получал хорошие отметки, но, как замечали и одноклассники, и учителя, не придавал этому особого значения, он лишь наполовину был с ними, а другая его половина, судя по всему, была занята еще чем-то, более важным. Иначе говоря, он производил впечатление взрослого человека, хотя и не отличался по возрасту от большинства юношей их класса.
Девушки отчаянно влюблялись в него, и неудивительно. Но никто не знал, испытывал ли он сам к какой-нибудь из одноклассниц что-то большее, чем обычное товарищеское дружелюбие. Была ли она первой, кому он дарил свою благосклонность?
Почему ей не пришло в голову слово «любовь»? Ах, нет, не то слово, оно не для них. Многое из прежних понятий, как он говорил, не подходит — или не совсем подходит — для нынешних условий. Для него «любовь» — что-то недостаточно интеллектуальное. Для нее — тоже. Происходящее между ними — нечто большее, чем любовь, а может быть, вместе с тем, меньшее.
Откуда он так много знает? Из книг? Из жизни? Непостижимо, до чего содержательной может быть жизнь, даже если прожито еще так немного лет. Но она его понимает, ему не скучно с ней разговаривать, она тоже знает Хемингуэя, Ремарка и даже Воннегута. Да, она его полностью понимает. Столько зная о жизни, о гомо сапиенс, о взаимоотношениях между людьми, о движущих силах человеческих поступков, жить, как жили наши деды и прадеды, уже невозможно.