— Всегда так будет?
И изображали, как, став девяностолетними стариками, будут, охая и держась за ревматические суставы, гоняться друг за другом с веником и кочергой. И снова хохотали до упаду — юные, здоровые, полные сил.
Проводив Эрику до проходной, Вальтер впервые после свадьбы оказался наедине с самим собой. Когда Эрика, промелькнув за решетчатыми воротами и взмахнув последний раз рукой, исчезла за углом серого многоэтажного корпуса, он еще долго стоял, недоумевая. Он разучился быть один. Не знал, куда себя девать.
Чувствуя, что стоять так нелепо, Вальтер побрел куда глаза глядят, пытаясь собраться с мыслями. Он пересек площадь, постоял у газетного киоска, отошел, ничего не купив, и завернул в узкую, кривую улочку, ведущую к Рейну. Помимо воли ноги несли его тем путем, каким они с Эрикой каждое утро в течение их «медовой недели» спускались к реке. Странно, но ему показалось, что он не был здесь целую вечность.
Узкие, сумрачные улочки. Двух- и трехэтажные домики, не угадать, какого они цвета под многолетним слоем копоти, извергаемой ста тридцатью восемью трубами заводов Фарбениндустри. За небольшими оконцами не видно цветов, в иных нет и занавесок — жилища нищеты. Узкие тротуары, где и двоим едва-едва разминуться, бугристая булыжная мостовая, и ни травинки вокруг. Таковы улицы в Людвигсхафене — самом черном, самом смрадном, самом несчастном городе послевоенной Германии.
Для человека с запросами невозможно жить в Людвигсхафене. Директора, инженеры и даже рабочие с хорошим заработком предпочитают Маннгейм, лежащий по ту сторону Рейна. Стоит перейти мост, и вы в другом мире. Изящные особняки в тенистой зелени, далеко протянувшиеся бульвары, просторные улицы, шикарные кафе и магазины. Но тем, кому приходится кормить семью на двести марок в месяц, путь через мост закрыт.
И, словно закрепляя невидимый барьер, на людвигсхафенской стороне, в невзрачной черной будке, сидят, что-то лопоча по-своему, вертлявые и тощие французские солдаты, а со стороны Маннгейма, у нарядного, как конфетная обертка, красно-белого шлагбаума беспечно и важно расхаживают упитанные янки: по Рейну проходит граница оккупационных зон.
Обойдя заводы вдоль южной ограды, Вальтер вышел к реке. С тоской поглядел в ту сторону, где среди огромных, гудящих, пышущих жаром котлов и чанов затерялась переодетая в грубую спецовку аппаратчица Эрика. Спустившись к воде, он медленно, нерешительно, словно не зная, нужно ли это делать, разделся и нехотя растянулся на песке единственного на людвигсхафенской стороне небольшого пляжа. Позади неторопливо нес свои бурые воды Рейн, мутный от промышленных стоков, а перед глазами, заслоняя горизонт, громоздились темные силуэты заводов.
Большие заводы. Больше ста тысяч людей, считая семьи рабочих, кормятся тут. Кормились наши отцы, бог даст, прокормимся и мы, а там и наши дети…
Вальтер не обижался на судьбу. Живым и здоровым он вернулся на родину из английского плена, нашел работу, его девушка осталась ему верна — чего еще требовать от жизни человеку? Высокие материи не увлекали его. Какой толк болтать о ссоре между русскими и американцами, о плане Маршалла, о денацификации, о будущности Рура? Все равно нас не спросят.
Когда ему приходилось слышать, что в таинственном корпусе № 14 производят вещества огромной взрывчатой силы, вроде тех, что в войну применялись для самолетов-снарядов, он только отмахивался: да черт с ними, что бы ни выпускали. Все равно нас не спросят. Чего раздумывать о делах, заведомо от тебя не зависящих?
Сейчас, лежа на солнце, подставив жарким июльским лучам мускулистое, сильное, привычное к загару тело, Вальтер снова вернулся к этим мыслям. Ну-с, как вам теперь следует смотреть на эти вещи, герр Вальтер Бурхарт, солидный человек, глава семьи? Вот с Эрикой и надо все обсудить, слава богу, времени на такие разговоры хватит. Сколько у них еще времени впереди! Вечерами, придя с работы…
Воображение послушно рисовало картинки счастливой, безмятежной жизни в маленькой уютной квартирке на Шустергассе…
Июль выдался необычайно жарким. Рыба из рек выскакивала на берег, на складах сам собой воспламенялся уголь, по всей Европе горели леса. В городах раскаленные тротуары обжигали ногу сквозь подошвы башмаков.