Официант приносит мои ньокки, изящно уложенные на тарелке и сверху присыпанные петрушкой и пармезаном. Я представляю, как отец садится напротив и складывает на груди руки. Свои волосатые запястья он всегда прятал под манжетами рубашки, и всегда носил запонки. Я пробую блюдо.
– Очень вкусно. – Отец кивает.
– Приятного аппетита, – говорит официант.
– Принесите мне, пожалуйста, еще вина.
– Ой, нет, нет, – протестует Хавьер и взмахивает руками, жестами подкрепляя свои слова. – Позвольте я с вами поделюсь. Один ни за что столько не выпью.
– Ни за что? – спрашиваю я.
– Ну, может, и выпью. Но я предпочел бы поделиться с вами.
Я киваю. Официант улыбается, словно это он все подстроил.
– Сейчас принесу ваш ужин, сэр.
От тарелки поднимается аромат чеснока, и я кладу в рот еще кусочек.
– Это было одно из фирменных блюд моего отца, – объясняю я и, не давая себе отчета, добавляю: – Ньокки с горохом и грибами. Обычно я раскатывала для него тесто.
– Он был итальянец… ваш отец? – Хавьер наполняет вином мой пустой бокал.
– Сицилиец.
– Мама тоже?
– Вы слишком любопытны, – замечаю я, глянув на него.
– Обычно нет.
– А почему же теперь?
Хавьер наклоняется ко мне ближе, и по блеску его глаз я догадываюсь, сейчас он скажет что-то дерзкое.
– Потому что у меня сердце биться перестало, когда я увидел вас здесь.
Я смеюсь, довольная его невоздержанностью.
– Думаете, я шучу? – спрашивает он. – Клянусь, это чистая правда.
– Я не принадлежу к тому типу женщин, которые заставляют замирать мужские сердца, но все равно спасибо.
– Вы встречали не тех мужчин.
Я на время перестаю есть: вилка застыла в руке, локоть – на столе. Его силуэт вырисовывается на фоне почти темного неба, смех вокруг нас звучит громче. Глядя на его рот, я чувствую, как у меня зудит кожа, и что-то неуловимое в его манерах и внешности наводит на мысль, что он будет очень хорош в постели.
– Возможно.
Хавьер широко улыбается, и на его щеке появляется возмутительно обаятельная ямочка. К его столику подходит официант, и ему приходится отклониться назад, чтобы тот поставил перед ним его блюдо – горячее ризотто с креветками и лангустами. Выбор человека с прекрасным аппетитом, как сказал бы мой отец. Он не терпел приверед – вегетарианцев, которые тогда уже активно распространялись, тех, кто не ел рыбу, говядину и отдельные овощи. Ешь, что дают, или не ешь вовсе, сердито фыркал отец. Только Дилану дозволялось быть разборчивым. Он ненавидел каперсы, пикули и оливки, еще больше – авокадо, и предпочел бы умереть с голоду, чем съесть яичные белки или морских моллюсков. В каком-то смысле он заменил отцу сына, о котором тот мечтал. Отец довольно долго души не чаял в Дилане.
Пока не изменил к нему свое отношение.
– Ваш отец часто готовил для вас? – спрашивает мой собеседник.
– Не для меня конкретно. Он готовил для посетителей своего ресторана. Мы росли при ресторане, ели дежурные блюда.
– Интересное у вас было детство. Оно вам нравилось?
– Иногда. – Легко беседовать с незнакомым человеком, который через месяц и не вспомнит, о чем я ему рассказывала. Я допиваю вино и подставляю ему свой бокал. Он снова его наполняет. – Не всегда. Порой бывало тяжеловато, да и родители больше были заняты своим бизнесом, чем родными детьми. – Я стараюсь удержать на вилке одну клецку идеальной формы. – А у вас какое было детство?
Хавьер промокает губы салфеткой.
– Я вырос в городе. Мама преподавала в школе, а отец… – Он хмурится, потирает пальцы, словно вытягивает из воздуха нужное слово, – был служащим, работал в правительстве. – Его лицо просветлело. – Чиновником.
– Вы – единственный ребенок?
– Ой нет. Нас в семье четверо. Три сына и дочь. Я – второй по старшинству.
Второй, которому не хватает внимания, как и мне. Вслух я говорю:
– Старшим всегда достается все самое лучшее.
Хавьер чуть склоняет голову, не соглашаясь со мной.
– Может и так. У нас в семье старшая – сестра, но она без претензий. Очень тихая, внешний мир ее пугает.
Теперь моя очередь проявить настырность. Вино меня раскрепостило; мы с ним – два чужих человека, случайно познакомившихся на отдыхе; с собой у меня нет телефона, который помог бы мне скоротать время.
– Почему?
Его лицо становится непроницаемым, он опускает глаза и качает головой.
– Простите, – извиняюсь я. – Это не моего ума дело.
– Нет, нет. – Он касается моей руки. – В детстве ее похитили. Она тогда была еще очень маленькая, и никто не знает, что с ней случилось. С тех пор прежней она уже не была.
– Бедняжка. – Радужность ночи немного меркнет, и я думаю о Джози.