Участники хора были уже выстроены в два ряда на освещенной сцене, и Миша, сидя впереди всех, что-то тихонечко наигрывал на баяне.
В сером отлично сшитом костюме и белой рубашке с жестким воротничком он казался торжественным и подтянутым. Во всяком случае, Юльке непривычно было видеть Егорова таким.
Он поднялся со стула, подал Наташе руку и поставил ее в первый ряд с такими же, как она, тоненькими девчатами. А Юльку кто-то потянул за руку в темный зал. Это был Пашка Куракин. Усадив ее рядом с собой, он кивнул на сцену:
— Послушай, ничего, черти, поют…
После хора две молоденькие девчонки из промывочного довольно удачно спели частушки. Потом Наташа и хорошенькая пухленькая Симочка из бухгалтерии пели лирическую песенку. Голос у Наташи был мелодичный, хоть и не очень сильный. А у Симочки не выходило. Ее тоненький дрожащий голосок даже в первых рядах был едва слышен.
— Нет, не пойдет, — окончательно сказал Миша.
— А ну-ка, я попробую! — услышала Юлька знакомый голос. И не успела она моргнуть глазом, как на сцену поднялась Зинка Огнева в полосатом, спортивного покроя платье.
«Вырядилась», — брезгливо подумала Юлька, в упор разглядывая свою недавнюю обидчицу.
Миша заканчивал вступление. Наташа кивнула Зинке, и обе они запели:
Пели вроде ничего. Если закрыть глаза, чтобы не видеть их, можно слушать, но стоило увидеть Наташу и Зинку рядом, поющих одну песню, сразу начинало казаться, что и голос у Зинки другой, и поет она не так, как нужно бы петь эту широкую и грустную песню. И Юлька не удивилась, когда Егоров вдруг оборвал их.
— Понимаете, Зиночка, не так, — с мягкой горечью сказал он.
Зинка с чуть заметным вызовом ответила:
— Я брала уроки вокала. И все говорили, что у меня сильный голос…
Егоров поморщился и вздохнул:
— Сильный, не спорю… И слух у вас, Зиночка, в наличии. А это песня с тайной, с надеждой… Понимаете? С такой робкой, несмелой надеждой… Что там дальше? Слова дальше какие?
Зинка молчала. И Миша, подождав немного, сам нараспев произнес слова песни.
— С первой строчки вы должны настроиться на то, что будет потом… Должны подготовить слушателя к этим словам, и он вам поверит… А вы, Зиночка, простите, вы ведете свою партию так, точно обязываете того, о ком поете… Понимаете?
— Нет, — отрезала Зинка.
Егоров снова вздохнул.
— Вы поете, Зиночка, простите меня, как-то самонадеянно, не для него, а для себя. Чутье…
Зинка не дала ему договорить.
— Чутье, — подхватила она, — развивается постепенно, так же, как память и все остальное…
Пашка Куракин фыркнул в зале:
— Все остальное у тебя уже развилось — будь здоров!
Зинка обозлилась, хотела что-то сказать, но Миша попросил:
— Давайте, Зиночка, еще раз.
— Не стану! Пусть он выйдет! — она указала пальцем на Пашку.
Егоров резко сдвинул баян.
— Попробуй-ка ты, Юлька… — неожиданно предложила Наташа. — У тебя выйдет… Миша, мы с Юлькой попробуем, ладно?..
— Что ж, попробуем, — безнадежно сказал Егоров.
— Тоже мне! — Зинка гневно и презрительно смерила Юльку взглядом с головы до ног.
Миша угрюмо молчал. Юлька, замирая от собственной смелости и злорадства, прошла через всю сцену, отодвинула Зинку плечом и встала рядом с Наташей.
— Начали, — качнул головой Миша.
Когда Юлька запела, он вдруг насторожился, чутко приподнял голову. Баян его зазвучал иначе. Песня захватила Юльку. Она забыла о своей досаде на Зинку, пела просто оттого, что пелось.
И было жалко, что песня кончилась.
Отставив баян, Егоров вежливо сказал:
— Ну вот, Зиночка, видите? Человек, можно сказать, музыкально не образованный и уроков вокала не берет…
— С твоей стороны, Егоров, это просто хамство!
Покрасневшая от злости Зинка выбежала за кулисы, сердито стуча каблучками.
Наташа, проводив ее ироническим взглядом, шепнула Юльке:
— Она поклялась, что лопнет, но завоюет Андрея Малахова…
Под конец репетиции на сцену вышел Куракин.
Весельчака и острослова Пашку Куракина любили в депо. Ему сходили с рук выходки, за которые другому бы досталось на орехи. Когда он молчал, он не производил особого впечатления. Лицо у Пашки было длинное, с крупным носом и большим ртом, с мрачными, неподвижными бровями. И только глаза, узкие, наивные, наперед выдавали его желание сказать что-то смешное, и жили они, казалось, своей особой мальчишечьей жизнью. И стоило Пашке заговорить или только приготовиться сказать что-нибудь, как он весь преображался, глаза его, синие до черноты, светлели так, что казались голубыми, и уже невозможно было, глядя на него, не улыбнуться. В свободную минуту возле длинного, в неизменной кепочке набекрень, внешне невозмутимого Пашки собирались деповские, и то и дело на весь огромный сводчатый зал грохотал крепкий мужской смех.