Он посмотрел вверх и увидел снежинки. В свете фонаря они, словно мотыльки, порхали над люком, и Санька представил, как бело сейчас на палубе оттого, что там светит фонарь. Так и пусть светит, пусть! Кругом темно, а он светит! — подумал Санька.
Снежинки падали в кубрик, кружась, долетали до Саньки, и в одной из них он неожиданно признал Метелкину. Да, это снова была она — тоненькая светловолосая и всегда дразнившая его девчонка из параллельного шестого «А». Изгибаясь, как балерина, она протягивала к нему руки, и в ее глазах Санька увидел что-то очень коварное. Конечно, Санька ясно же слышал, что она сказала ему: «Давай погасим фонарь».
— Ты что, Метелкина! С фонарем нас легче увидеть! Гляди, какая черная ночь! — возражал Санька, а Метелкина все приставала и приставала. В один момент Санька заметил, как она, кружась, подлетела к фонарю и хотела сама погасить его, но Санька так громко крикнул, что Метелкиной и след простыл. Санька увидел одни только кружащиеся снежинки.
Саньке показалось, что фонарь горит не так ярко, даже совсем не ярко. Как же такой слабый свет заметят в темноте? Сонно хватаясь руками за поручни лестницы и напрягая свои последние силы, Санька вылез на палубу, схватил фонарь и подкрутил фитиль. Потом, карабкаясь по скользкому брезенту, поставил его на самую вершину рыбьей кучи.
Санька не помнит, как опять оказался у печки, и к нему неизвестно откуда подлетела Метелкина. Он ни за что бы ее не отогнал, если б не явился брат папани, дядька Василий. Он сошел по трапу с красивого военного корабля во всей своей офицерской форме, подошел к Метелкиной и сурово сдвинул брови.
Но тут Саньке показалось, что лопнула якорная цепь, и он не расслышал, что сказал Метелкиной дядька Василий. Зато он услышал чьи-то другие голоса.
…Когда бережные руки матросов сторожевого военного корабля выносили из кубрика крепко спавшего Саньку Кротова, на палубу плашкоута по высокому трапу спустился капитан третьего ранга Голубкин. Не замедляя шага, он взошел по брезенту наверх, поднял перед собой еще светившийся фонарь «летучая мышь» и, что-то думая про себя, загадочно улыбаясь, осторожно понес его на корабль.
БРАТИКИ
— Э-эй, Намунка, Ваня!.. — раздался под окном звонкий мальчишеский голос.
Ивашка торопливо проглотил кусок юколы с пресной лепешкой и подбежал к окну.
— Куда соскочил, Ивашка? — крикнула мать. — Хорошо надо есть, мерзнуть будешь!
Но разве до еды было, если под окном, приплясывая на снегу и размахивая новенькими коньками, стоял друг, первоклассник Леня, сын недавно приехавшего в школу русского учителя Захарова.
— Ай-я кули![1] — радостно воскликнул Ивашка, быстро натянул мягкие ичиги на теплые меховые чулки, надел беличью шапку-ушанку и, застегивая на ходу ватную куртку, выскочил на улицу. — Ай-я кули! — приговаривал он, с завистью рассматривая новенькие блестящие коньки. — Откуда взял?
— Отец купил, — не без гордости ответил маленький, плотный крепыш Леня. — В прошлое воскресенье я белку убил, отец премию выдал… Давай, Ваня, пошли на Тумнин, — предложил Леня, и его голубые быстрые глазки прищурились от предвкушаемого удовольствия.
Ивашка не раздумывая достал из-под крыльца свои самодельные коньки-колодки с вделанными в них железками, свистнул Дымку, лохматую черную собаку, с которой всегда играл, и мальчики побежали к реке.
Быстрый таежный Тумнин, долго не замерзавший в эту зиму, наконец-то покрылся льдом. Но здесь, вблизи села, лед был неровный, торосистый и не давал разбежаться.
— Это не катанье, — с обидой сказал Леня, отвязывая коньки. — Пошли искать ровное место.
— Ровный лед там, у сопки!.. Где река шире, — показал рукой Ивашка.
— Вот и пошли туда! — предложил Леня. — Правда, пойдем!
До Синей сопки было не меньше трех километров, да и идти по рыхлому снегу. Но надо же Лене покататься на своих новеньких коньках! И Ивашка согласился.
Тускло, как сквозь заиндевевшее окно, светило солнце. Иногда ноги по колено проваливались в сугробы. Но все равно было весело. Беспрерывно вертелся под ногами игривый Дымка, смешил их, забавно барахтаясь в снегу. А блестящие Ленины коньки, висевшие у него на поясе, так приятно позвякивали, что Ивашка невольно запел: